Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

Я пришел в себя от хлюпающего звука, будто кто-то босиком шлепает по лужам. Закутанный в Жужино лоскутное одеяло, с Жужиной подушкой под головой, я лежал на Жужиной кровати. От непривычной легкости внутри — щекотная невесомость — мне стало необычайно весело. Я вспомнил сказку про Машу и медведей, но тут радостный поток мыслей оборвался: я увидел кровавую лужу, нащупал перевязанное ухо и ощутил саднящую боль во всем теле. Именно лужу — не было больше крыльев. Жужа исчезла. Источником хлюпанья оказался успевший скинуть свои бело-зеленые ризы Улитов. Засучив рукава, согнувшись в три погибели, он, как старательный юнга, драил залитый кровью пол.

— О, слава богу, очнулся! — сказал он, деловито отжимая над ведром бурую половую тряпку. Его руки с тонкими пальцами покраснели, под ногтями алели траурные полоски.

— Где Жужа? — Голова гудела невыносимо. Левого уха я не чувствовал.

— Послушай, нам нужно разработать правдоподобную версию, на случай чего. Ну, ты понимаешь. Я, разумеется, буду молчать, — торопливо добавил он, утирая пот. На лбу осталась смазанная красная линия.

— Не знаю, о чем ты. — Каждое слово давалось мне с неимоверным трудом. — Где Жужа? И где Червяк?

— Старик, мы же друзья. Я все понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Все. — Подмигнув мне, он склонился над ведром. — Никто никогда не узнает. На то ведь и дружба, чтобы люди друг другу помогали, правда ведь? Сегодня я тебя спас, а завтра, глядишь, и ты мне поможешь.

— О чем не узнает? Что ты несешь? Где Грима?

— Какой к черту Грима? Послушай, ну к чему эти разговоры? Мы взрослые люди, понимаем, что здесь произошло. Ты, конечно, не хотел ее убивать. Всякое в жизни бывает, иной раз в такие обстоятельства попадаешь, что… Мне ли этого не знать?

— Что ты несешь? Я убил Жужу?

— Ну не я же! Прекращай истерику. Я же сказал: никто никогда не узнает. Я так следы замету, комар носа не подточит! Вот только покончу с этой лужей… Бип и вся честная компания дали деру, а больше ее в этом городе, считай, никто не знает. Кроме многочисленных, обманутых в лучших чувствах работодателей, которые сентиментальностью никогда не отличались. Родственников у нее нет. По крайней мере таких, кому ее судьба не до одного места. Никто ее не хватится. Ее, считай, и не было вовсе. — И он захлюпал тряпкой по мелеющим красным озерам. — Да, такие вот пироги. Был человек — и нету. О времена, о нравы!

— Заткнись! — слабо огрызнулся я. — Где она? Куда ты ее дел?

Я попробовал приподняться, но невидимые шаманы в затылке зашевелились, заелозили, забили в бубен, в пароксизме камлания едва не разорвав и его, и мою голову в клочья.

— Принц, что вы учинили с мертвым телом? — хмыкнул Бригелла. — «Заткнись», «куда дел» — хорошенькое обращение! Я его спасаю, а он — черная неблагодарность! Я, что ли, виноват, что некоторые порхают по жизни, нигде надолго не задерживаясь? Живут быстро и быстро мрут, стряхнув на воду пепел сигаретки? Мир ловил ее, но не поймал — тоже мне, странствующий рыцарь! Девочка-виденье! Дурында с комплексом Мэри Поппинс! Улечу, говорит, когда ветер переменится. Вот и улетела! Скатертью дорожка!

Я беспокойно зашевелился.

— Сиди смирно. А то опять закровянишь тут все вокруг. Между прочим, если ты заметил, я тебе сделал перевязку. У меня в школе по ОБЖ была пятерка. Единственная пятерка в аттестате. И вообще, я глаголю истину, старик, пойми ты это наконец. Умерла, ну так что же? Все мы когда-нибудь умрем. И не вини ты себя. Все к этому шло, дружище. Хэппи-эндов с такими разлетайками, как твоя Жужа, не случается.

— Я никого не убивал. Сколько можно объяснять? Где она?

— Никого так никого. Оки-доки. Кто бы был против? Несчастный случай, разве я не понимаю?

Заметив мой пристальный взгляд, он с сомнением добавил:

— Ладно, скажу, а то ведь не отстанешь. Жужа твоя в укромном тихом местечке, где ее никогда не найдут. Для любительницы Сковороды в самый раз. Ей понравится, дружище.

Поняв намек, я удивился его расторопности. Сколько времени я провалялся в отключке?

— Я тебе не дружище. И я никого не убивал. Это сделал Грима. Это он меня огрел. Нужно его найти…

— Ага, и линчевать. Слушай, это просто смешно и, извини меня, по-моему, гнусно вешать свои грехи на этого блаженного.

— Я его видел, мы дрались…

— Ну, и как он здесь очутился? Кто его впустил? Жужа, которую от одного его вида тошнило? И где он теперь? Где этот хливкий шорек, по какой наве пыряется? Пока что я вижу только тебя, измазанного кровью, с безумным взглядом и мотивами для преступления налицо.

— Я не знаю, как. Может, она его впустила, может, он сам влез… Он ударил ее той же штуковиной, что и меня.

— Какой штуковиной?

— Не знаю, такая… похожа на огрызок трубы.

— Вот видишь — не знаешь! То же самое ты будешь говорить и ментам? К чему эти домыслы? Я понимаю, убийцей быть не очень приятно, но что сделано, то сделано. Нужно найти в себе силы и посмотреть суровой правде в глаза. Вы повздорили, ты толкнул ее — случайно! — и она стукнулась об угол кровати. Я, кстати, отмыл его в первую очередь. — Он шмыгнул носом и с удвоенным тщанием принялся выжимать тряпку.

— Улитка…

— Ась?

— Я никого не убивал.

— Конечно, — задребезжал он. — Я ж говорю, несчастный случай. Никто тебя не винит. Ты чист. А я буду помалкивать. Пока длится наша дружба, а она будет длиться вечно — ведь так? — ни одна живая душа не узнает о том, что произошло.

Я удивленно на него посмотрел. Так вот в чем дело!

— Убирайся!

— Можешь орать до посинения, я тебя не оставлю. Мы теперь связаны кровными узами. И не надо морщиться. Я, может быть, говорю пошлые и пафосные вещи, но нам, честным труженикам, подтирающим кровавые лужи за вашей впечатлительной братией, это простительно.

— Ты же меня ненавидишь! И Жужу тоже! — в припадке озарения крикнул я.

— Жужу меньше, если тебя это успокоит. Любовь-ненависть, как говорится. Чем жарче любовь, тем неистовее ненависть. Какие я сегодня афоризмы выдаю! — осклабился он. — Ты куда? Сиди на месте, говорят тебе!

— Мне нужна бумага.

— Бумага?

— И ручка.

— Зачем? Настрочишь проникновенное признание? Тогда не забудь заодно составить и завещание. И все отпиши лучшему другу.

На кособоком столике, покрытом куцей, расшитой разноцветными пуговицами скатеркой, томились Жужины осиротевшие сокровища: тряпичный Арлекин с большим лиловым лоскутом вместо лица, огромные вишневые бусы, множество газетных и журнальных вырезок (из которых помню Сковороду с посохом и сопилкой; черно-белую фотографию Набокова — брови вскинуты, губы сердечком — с подписью «уотерпруф»; молодая Мердок с какими-то хахалями; Джельсомина с барабаном; Боно в мягкой шляпе, с зонтом; Цой среди подсолнухов и еще много всего, но главное — фотография проклятого карлика, с каким-то нездешним взглядом, непривычно серьезного и задумчивого). Хорошенько перелопатив все это добро, я нашел огрызок синего карандаша и желтый, исписанный убористыми муравьиными завитушками блокнот (его синий брат-близнец родился позже).