Джон Краули - Любовь и сон

— Но как… — начала она, и тут же глухо рвануло на барже; небольшая ракета взлетела, рассыпая искры, расцвела, огромная и прекрасная, и умерла.

Роз — Пирс заметил это, взглянув на нее, чтобы разделить свою радость, — крепко зажала свою руку между ног. Такой грохот, многие ужасно хотят в туалет.

Фейерверк породил над озером грозовые облачка — они показывались только в цветном огне новых выстрелов. Смех над темными водами, крики восторга и страха; ничего не разглядеть, кроме кончиков сигарет, румянца костров, искр бенгальских огней. Далеко за горизонтом виднелись настоящие, холодные тучи, все еще белые.

— Дело к концу идет, — сказала Роз.

Но тут шериф и его веселые молодцы приложили все возможные усилия, и в одно мгновение в небе вспыхнуло с полдюжины ракет, потом еще три, coup de thèâtre [463]— как не закричать при виде этой нелепой красоты. И все закончилось. Лишь тишина и нежный дымок веют над озером. Заводят моторы, и семьи, спускавшиеся мимо Пирса и Роз, той же дорогой идут обратно, унося стулья и спящих детей.

— Вот и все, — услышал Пирс: женщина разговаривает с малышом. — Уже все.

Вот и все. Закончилось превосходно. Пирс подумал: а если на самом-то деле ясным вечером собрали местных жителей и летних гостей, разожгли огни и вообще все это устроили вовсе не ради того, чтобы воплотить величие, восторг или славу Америки, — но во имя чего-то совершенно противоположного, чем бы оно ни было. Может, во имя бренности: сладкий миг жизни; острое чувство утраты. Триумф Времени.

— Я хочу кое-что тебе сказать, — сказала Роз. — У меня сегодня свидание.

— Что, прямо сегодня? — удивился Пирс.

— Позже. Позднее свидание.

— А.

Она завела машину.

— Извини, — сказала она.

— Чего извиняться — радоваться надо.

Он беспричинно обрадовался ее словам. Он ясно представил ее: в забегаловке, на танцплощадке, с другим мужчиной (неясного облика); он вообразил, как удивит того, другого, ее неутомимость. А сам Пирс в это время будет один, дома, в безопасности холодных простыней.

Бони Расмуссен вовсе не хотел уйти в могилу, но если ли уж возникнет такая необходимость, то могила эта не должна находиться на обычном кладбище, окруженная другими надгробьями.

Он, как тщеславный турист, подумала Роузи, купил дешевую путевку и, раз уж его поймали на этом, притворяется, что не имеет к своим спутникам никакого отношения. Она нашла и вскрыла конверт, на котором Бони написал «В случае моей смерти» , и села за его стол, чтобы прочитать те несколько слов, что были написаны на листке папиросной бумаги. Не бальзамировать, никакой подготовки к похоронам, никакого богослужения, не нужно ни священника, ни проповедника. Он будто хотел уйти без всякого сопровождения. А еще он хотел упокоиться на своей земле, в своей земле, около дома, и уточнил, где именно: на сосновой вырубке, среди рододендронов. Бони хотел, чтобы на его могиле воздвигли памятник из непрочного камня, который начнет разрушаться уже через несколько лет; а в основании его должно быть вырезано: Et in Arcadia ego . Ни имени, ни даты.

Ну почему ты не сказал об этом, спросила Роузи у листка Дрожащим шепотом. Почему ты просто не сказал. Она, с помощью Вэл и миссис Писки, начала заниматься необходимыми приготовлениями, гак, как это делают обычно, — не зная, что нужно предпринять, но спрашивая у других, как это делали они. Известный путь, истертые ступени: похоронное агентство, адвокат, медэксперт, церковь. В конце концов, в мире и раньше случалось подобное.

Она позвонила Алану Баттерману — адвокату Бони и ее собственному.

— Это не важно, — сказал Алан. — Согласно медицинскому законодательству штата, людей можно хоронить только исключительно на кладбищах. И уж никак не на заднем дворе.

— Медицинское законодательство? Но ведь ему это уже не повредит.

— А нашему здоровью может. Здоровью живых. Хорошего мало — закапывать мертвых где ни попадя.

Неужели Бони не знал об этом? На своем долгом веку он, должно быть, похоронил многих. Может, он имел в виду не совсем это; возможно, это была всего лишь игра, попытка притвориться, что ты можешь выбрать такую смерть, какую хочешь. Раз уж все равно придется. Она виновато почувствовала облегчение, потому что в любом случае не могла сделать для него большего.

— У меня есть идея, — сказал Алан. — Делай все как обычно, как положено. Но в то же время постарайся по возможности следовать его просьбе. А потом Фонд установит памятник там, где он хотел.

— Он вообще не хотел похорон, — сказала она. — Никакого богослужения.

Но он уже лежал на холодном столе в похоронном агентстве; она не могла уберечь Бони от того, что с ним сделают.

— Церемонию проведем по минимуму. Датское Братство [464]не устраивает пышных похорон. А людей соберем здесь.

— Хорошо, — еле слышно сказала Роузи. — Ох, Алан.

— Мы пройдем через это, — сказал Алан. — Уж ты мне поверь. Знаешь, люди часто оставляют подобные пожелания. Описывают, как они хотят быть похороненными. Но их нельзя исполнить. Часто бывает.

Роузи думала об этом — вернее, не могла избавиться от этой мысли. Перед ней неотвязно стояла та прогалина среди сосен, о которой говорил Бони. Чудное место — они вместе с Сэм устраивали там прошлым летом пикники, и Бони казался бессмертным, жутковато-бессмертным, словно уже умер и превратился в мумию.

— Хорошо, — сказала она.

Затем Роузи позвонила Пирсу Моффету.

— Он хотел, чтобы это вырезали на его могильном камне, — сказала она. — Et in Arcadia ego . Мне кажется, это не совсем подходящая надпись, если его там не будет. Правда?

— Это латинское изречение, — сказал Пирс [465]— «Et» — значит «и», а в другом переводе — «тоже». Поэтому и смысл немного разнится. Можно перевести: «Я тоже в Аркадии», среди красоты и покоя. Или же: «Я даже в Аркадии», а также где-то еще.

— Кто «Я»? — спросила Роузи.

— «Я», — сказал Пирс, — это Смерть.

Роузи почувствовала ком в горле, слезы в глазах; она попыталась справиться с ними, но безуспешно: так неудержимо вздрагиваешь или чихаешь; и она поддалась слезам. Она еще не плакала о Бони, ни в ночь его смерти, ни в последовавшие за нею два долгих дня, а теперь хлынуло — тоска проклятой смерти, скорбь о людской беспомощности.

На самом-то деле он знал, думала она. Он не сошел с ума. Он знал и признал себя побежденным. Она никак не могла успокоиться, не могла повесить трубку, и глупо, глупо рыдала в телефон, а Пирс слушал и ждал. О Бони: противник, с которым он безнадежно сражался, раскрыл свои объятья и успокоил, словно мать — непослушное дитя.

— Прости, прости, — пробормотала, едва ли не пискнула она, и ничего больше выдавить из себя не смогла. — Ладно. Так. Нужно подумать о чем-нибудь другом.