Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать

– Но я жила, – сказала она, будто отвечая на скрытое движение его души, – вопреки всему, слышишь, Асаф, я свою жизнь прожила! – И увидев сомнение в его глазах, стукнула по столу и вспыхнула. – Нет, сударь мой, ты этот взгляд, пожалуйста, убери! – В гневе приподнялась со стула и раздельно произнесла: – Ещё в первую ночь, когда донеслась горькая весть с Ликсоса, как только рассвело, и я увидела, что не умерла от горя и одиночества, я решила жить!

Она была всего лишь четырнадцатилетней девочкой, но своё положение представляла ясно и главное – не жалела себя. Прошлое было стёрто, и в будущем её ничего не ждало. Она никого не знала ни здесь, ни в каком-либо другом месте; она ничего не знала о стране, в которой находилась, не говорила на местном языке. Асаф подумал, что, может быть, её вера в Бога немного помогла ей, но она сразу же объяснила ему, что горячей веры никогда в ней не было и ещё меньше – после трагедии. У неё был большой и пустой дом, щедрое месячное пособие, поступающее из греческого банка, и суровая клятва, которую она знала, что никогда не нарушит, хотя бы из уважения к тем мёртвым, что послали её сюда.

– Таково было положение, – сказала она ему сухо и сдержанно, – и мне самой надо было решить, как сложится моя судьба с этой минуты и до конца моих дней. – Она встала и прошлась по комнате, наконец остановилась позади него и положила руки на спинку стула. – И я раз и навсегда решила, ты слышишь? Что если мне не суждено выйти в мир из этого дома, я мир приведу сюда.

Так и сделала. Служитель монастыря, в те дни это был отец Назариана, стал выходить по её указанию и покупать все книги на греческом, которые ему удавалось достать. В основном это были древние священные книги, которые находились в подвалах греческих церквей и не интересовали её. В связи с этим, в день своего пятнадцатилетия, она сделала себе подарок: наняла частного учителя иврита и начала учить с ним древний и современный иврит. Она легко схватывала и жаждала знаний и через четыре месяца учёбы у учителя Эльясафа начала приобретать в книжном торговом доме Ганса Флюгера книги об Израиле, куда попала поневоле, и об Иерусалиме, в котором была заточена. Она узнала всё, чему книги могли научить её, об арабах, евреях и христианах, живших в одном с ней городе, очень близких, но невидимых. Когда ей исполнилось шестнадцать, она наняла ещё и учителя арабского, литературного и разговорного, и прочитала с ним Коран и "Тысячу и одну ночь". Из книжных торговых домов в Меа Шеарим [19] Меа Шеарим – еврейский религиозный квартал в Иерусалиме. ей начали присылать деревянные ящики с томами Мишны, Талмуда и комментариев. Они не интересовали её, но иногда на дне ящика попадалась книга "Некашерно – брак", о новостях науки, или о жизни муравьёв, или о каком-нибудь известном художнике шестнадцатого века. Это она проглатывала с нетерпением. Не удовлетворённая этими объедками, она начала приобретать старые порванные экземпляры из Сионистской библиотеки доктора Хуго Бергмана; щедро платила распространителю книг Элиэзеру Вайнгартену, чтобы сразу же присылал ей каждую книгу по новым темам, которые начали её привлекать: войны Наполеона, открытия и изобретения, астрономия, жизнь первобытных людей и дневники известных путешественников.

Конечно, это было нелегко: она должна была научиться подбирать слова к такому количеству вещей, которых никогда не видела, например, что такое "телескоп", и что это за "Северный полюс". Что такое "микробы" и "опера", "аэродром" и "баскетбол"?

– Ты поверишь, что только в восемнадцать лет я узнала, что такое Нью-Йорк и кто такой Шекспир? – Её лицо удивлённо сморщилось, потом она прошептала что-то ещё, как бы про себя: – И что с тех пор, как вошла в этот дом, вот уже пятьдесят лет я в глаза не видела радугу?

В девятнадцать лет она приобрела энциклопедию для молодёжи "Михлаль". За ней последовали другие на трёх языках, в десятках томов. Теодора никогда не забывала волн опьянения, захлёстывавших её в течение счастливого полугодия, когда она читала днём и ночью, раздел за разделом, обо всём мироздании.

В тот же период её поразила сильная жажда знаний о современности, особенно о мировой политике. Каждое утро она посылала отца Назариана купить газету на иврите и газету на арабском, и читала их со словарём, скрипя зубами. Так узнала о Давиде Бен Гурионе, о правителе Египта Гамале Абд-Ель Насере, узнала, что курение способствует раку лёгких, с волнением следила, вместе со всеми гражданами мира, за процессом воспитания Раджиба, индусского мальчика, которого до девяти лет растили волки. Потихоньку, с огромным трудом, она смогла проторить дорогу в путанице фактов и новых имён, нарисовать себе картину мира, и более всего – преодолеть своё невежество, невежество девочки с крохотного Кикладского острова, маленького и удалённого в цепи островов вокруг Делоса.

– И всё-таки, – сказала она Асафу, и пальцы её покоились над бровью, как бы сжимая начинающуюся головную боль, – при всей радости и веселье, все-таки была я грустна и потеряна – потому что всё это были только слова и ещё раз слова!

Асаф уставился на неё, не понимая, и она, как всегда, когда у неё кончалось терпение, хлопнула ладонью по столу:

– Как объяснишь слепому, что значит зелёный, фиолетовый и пурпурный? Теперь понял? – Он кивнул, но всё ещё не был уверен. – Вот так и я, агори-му: кожуру лизала, а самих плодов не вкушала... Ведь что такое, например, запах младенца после купания? И что чувствует человек, когда мимо проносится скорый поезд? И как стучат вместе сердца сидящих в театре на чудесном спектакле? – Он начинал понимать: её мир был сделан только из слов, описаний, написанных образов, сухих фактов. Его рот приоткрылся в изумлённой улыбке: ведь это именно то, что, по опасениям его мамы, случится с ним, если будет всё время проводить перед компьютером.

– В те же дни я основала, здесь в комнате, почтовую республику. – И рассказала ему о переписке, которую она ведёт уже более сорока лет с учёными, философами и писателями всего мира. Сначала посылала им вопросы простые, стесняющиеся своего невежества, извиняющиеся за собственное нахальство; потихоньку её вопросы начали углубляться и расширяться, и ответы тоже становились более подробными, личными и сердечными. – И кроме моих профессоров, да будет тебе известно, я переписываюсь ещё со многими невинно-пожизненно-заключёнными, вроде меня. – И показала ему фотографию женщины-голландки, пострадавшей в тяжёлой аварии, которая всю жизнь прикована к постели и видит только несколько веток каштана и фрагмент каменной стены; и снимок бразильца, такого толстого, что уже не проходит в дверь своей комнаты, который видит в окно берег маленького озера (но не воду); и старого крестьянина с севера Ирландии, сын которого отбывает пожизненное заключение в Англии, и он тоже заключил себя по собственной воле в одной комнате, пока его сын не выйдет на свободу, и ещё, и ещё.