Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

В архив я все же пошел, почему не пойти? И пропуск почти настоящий был у меня, как у приличного журналиста, и предписания, на всякий случай несколько, выправил я себе по знакомству. В архив я пошел и тянул там время, запрашивая всякую всячину (мало ли что может пригодиться самому). И случилось, что, копошась в каталоге, обнаружил сведения о старинных исправительных заведениях. И я, посетивший бутырскую тюрьму, испытал нездоровый интерес к данным сведениям. Выписал себе «Положение об исправительном заведении» середины девятнадцатого века да, помнится, еще отчет Московского попечительного о тюрьмах общества, и еще «Записку о карательных учреждениях России», и еще газеты кое-какие с соответствующими статьями. О, как был я удивлен и озадачен, ознакомившись с первыми тремя названными документами! Представьте себе…

Представьте себе милых деток в детском саду. Нет, ерунда какая! Таких не бывает. Все детки, мягко говоря, непочтительны и неисправимо егозливы. Лучше представьте высокородных барышень в каком-нибудь институте благородных девиц пред лицом директрисы или классной дамы, отпетой фурии. Высокие воротнички, глазки долу, ручки сложены, разговоры тихие и благостные, волосы скромно убраны… Где-то примерно такого поведения требовало это самое «Положение об исправительном заведении» от заключенных.

«Положением» велено, чтобы «арестанты шли к завтраку, обеду и ужину попарно, за столом не разговаривали, в общении между собой не допускали грубостей», чтобы не вели «соблазнительных разговоров»! Велено «расчесывать волоса»! Велено одежду перед сном «пристойно и в порядке складывать на скамейке у кровати»! Арестантов велено не держать в голоде, а зимою снабжать одеждой по сезону. О как! Оно, конечно, карцеров, беззаконных зуботычин, розог, кормления селедкой для мучения жаждою и подвешивания за руки никто не отменял. Ну так ведь надо и себя помнить господам преступникам.

А сколь любили арестантиков в Москве, сколь любили! И деньги-то обществом собирали, чтобы выкупить из тюрем злостно задолжавших, а также в помощь женам, которые пожелали в этапе сопровождать своих забубенных мужей, и детям, что шли вослед за родителями. И лабораторию-то устроили при аптеке бутырского тюремного замка. И в больницу-то возили бутырских обитателей на извозчиках. И благородные извозчики Сущевской части плату, положенную им за перевоз хворых арестантов, пожелали перечислить в пользу своих пассажиров. Повивальная же бабка, обитавшая неподалеку от бутырского замка, «вызвалась к пособию без жалованья» и принимала блудно прижитых младенцев у обитательниц тюремных камер. И купцы-то в Бутырку возили съестное, дабы «улучшить пищу арестантов»… И столярничали арестанты, и портняжили, и сапоги тачали, и лапти плели, и книжные тома одевали в телячью кожу и толстый темный шелк. И школа вроде бы даже была тюремная для детей арестантиков, и в классе для занятий знаменитый добросердечнейший тюремный доктор Гааз мечтал повесить часы с надписью в такт ходу: «Как здесь, так и там… Как здесь, так и там…» Велел также доктор посадить тополя в два ряда в тюремном дворе для очищения воздуха. «Приют, не только изобильный, но даже роскошный и с прихотями, избыточно филантропией преступникам доставляемыми». Пастораль.

И зачем? Думаете, кто-то верил (может быть, кроме доктора Гааза), что «заблудшие» встанут на путь истинный? Я вас умоляю! А все просто, исстари завещано: от сумы да от тюрьмы… Еще прибавим, помня о собственном горьком опыте, – от «желтого дома». Такая вот теория вероятности по-московски. Ну да, то самое, о чем и говорилось: каждый в глубине души (если такое не дай бог стрясется) будет знать, по какой причине угораздило его попасть меж тесныя стены, меж четыре башни.

Вот такая песня была, говорят, бесконечная, чтоб «вечность проводить». И лет ей, полагаю, столько же, сколько и бутырскому замку, то есть за двести уже. Петь ее невозможно, а возможно лишь протяжно изнывать с вздохом навзрыд в конце каждой четвертой строки…

Потому как все вранье о благости тюремной, и все старания попечителей почти что прахом рассыпались, и все улучшения быстро сходили на нет, и «образцом всех безобразий» называли бутырскую тюрьму. Какие там скамейки возле нар, на которые полагалось складывать одежду! В мужских камерах чаще всего и нар-то не было, а течную парашу приносили лишь на ночь. Форточек нет, стены в плесени, и жирные поганки по углам растут. Пили грязную речную воду, умываться вроде бы было и не положено, ели… лучше не думать о том, что ели, гнусно-прославленная баланда из мальков более похожа на еду. Вместе сидели: и свирепый разбойник, и малолетний рыночный воришка, и старый маразматик с преступными кровавыми причудами, и мелкий взяточник-чиновник, и хлыст-растлитель, и шулер, и матерый жиган, и задолжавший по векселям дворянин, и делатель кредитных билетов, и конокрад, и виновный в совращении в раскол, и истешившийся в прах, истеричный до желтой пены изо рта урка. «Как здесь, так и там…» Как здесь, так и там.

…Так что же повинность моя? А Валька о ней позабыл, на что я, признаться, и не рассчитывал, зная о его долгой памятливости, какой-то особо стойкой, нерастворимой в алкоголе.

Время своего отлучения, опалы, я проводил без охоты и медлительно, будто тянул из ложки протертый овощной суп с брюквой, который матушка обязывала меня есть в детстве как особо полезный. И вот после продолжительного, чуть не двухмесячного, отсутствия, соскучившись по книжным залежам так, что невмоготу, явился я к Валентину, будучи готов вдохновенно врать, и виниться, и подносить портвейн многими литрами. И вот явился я с опущенной главою.

Валентин был не слишком пьян и, что вызвало мое удивление, необыкновенно ухожен, пусть как всегда и пропылен книжной пылью насквозь. Смотрел он в сторону и меня едва пожелал узнать или, думается мне теперь, попросту стеснялся своей новоявленной пристойности, как стесняется пудель после первой стрижки.

– Да-с, бабье-с, дамы-с, – дудел Валентин под нос и расходился постепенно, потрясая почти совсем седыми власами патриаршей длины. – Если они верны вам всю жизнь, то такая верность означает лишь то, что они изменяют другим-с и составляют их несчастье. Нет, всеобщее несчастье! Страсти-мордасти! Боже мой! Вся моя потребность нынешняя лишь в том, чтобы мне внимали и за мною следовали по темным коридорам времен! Я достиг возраста наставника! Я просветлен в питии! В питии! Какое мне, на хрен, супружество? Столько лет, столько лет и – нате вам бриться! Явление из светлой юности! Консервированный запас сюсюканья! Духи и туманы! Голубцы в сметане что ни день!