Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

— Я уверена, — сказала Клава, — он захочет быть со мной. И потом…

Она приготовилась говорить про сутулость и искривление позвоночника, про то, что Леня ест всухомятку, когда он один, про продленку — при живой-то матери.

— Давайте спросим его, — сказала мать Павла.

— Давайте! — воскликнул Павел.

— А где он? — спросила Клава.

Павел с подозрительной готовностью выскочил из комнаты и вернулся с Ленечкой. Он подталкивал сына впереди себя, но далеко не отпускал.

— Ну! — проговорил он.

Леня молчал.

— Мальчик, — голосом, смазанным повидлом, спросила женщина, — с кем ты хочешь жить? С мамой или с папой?

Леня опустил глаза, помолчал мгновение и ответил:

— С папой.

Павел продолжал держать его за оба плеча, и Клава даже рассмеялась: до чего же все ясно, до чего очевидно — Павел со своей матерью обработали Ленечку, обкатали его, уговорили, что надо сказать именно так.

Еще смеясь, она оглядела Ленечку внимательнее и вздрогнула. На нем были кордовые джинсики. Может быть, те самые.

Она заплакала. Женщина из гороно гладила ее по плечу, выйдя из-за стола, уговаривала успокоиться, совершенно не понимая, из-за чего плачет Клава.

А Клава плакала оттого, что ей пришла гадкая мысль — заподозрить собственного ребенка. Будто его купили за эти штаны.

Разве можно купить любовь? Да еще любовь чистого ребенка?

Это просто к ней вернулось на миг ее прошлое.

Действительно, грязное прошлое. А Ленечку подговорили, это ясно с первого взгляда. Капали, капали на него без передыху, не давали встретиться с ней, наговорили всякого, вот он и не выдержал, маленький.

«Не подумай только, малыш, что я тебя ругаю, нет, мой милый, ты тут ни при чем».

Опять из письма:

«Может, я пишу зря, звоню напрасно, как говорится, со своей колокольни?

Стоит ли мне так упорно врываться в мир отца и сына? Мне, грешнице, хоть и отбывшей свой срок — и все же грешнице до конца дней. Ведь в конце концов сын отвык от меня за три года и его по-детски устраивает положение, в котором он находится.

Особенно если не будет меня рядом.

Но ведь есть же, есть еще и другое, что движет матерью, — неземная любовь к своему ребенку. Кто может ответить на вопрос: что движет матерью, если ради спокойствия своего ребенка она согласна уйти из жизни? Что не сделает мать ради своего сына?

Кто имеет право разлучить мать и ребенка?»

Что ж, вопрос повисает в воздухе.

Клава решила не отступать, и есть надежда, что суд прислушается к ее доводам, а Павел, который не прочь устроить личную судьбу, наконец уговорит свою мать отдать Ленечку бывшей жене.

И все же вопрос повисает в воздухе.

Точнее, он обращен к самой Клаве.

Ей нравились когда-то рассуждения о сильной личности. Сильная личность может, считала она, даже счастье построить.

Но сильная личность может выстроить и несчастье, вот в чем дело.

Невозвратимое не вернешь, что там говорить, речь не о том, чтобы отремонтировать карточный домик, рухнувший от первого порыва ветра.

Речь о том, что обломки ложного способны погрести истинное.

Без чего жизнь становится бессмысленной. Пустой. Никчемной.

Дай-то бог, чтобы Ленечка вернулся к ней.

Для нее он — единственная и, может, последняя надежда.

Она переступила дозволенное и наказана, ей труднее, чем Павлу, и моя душа теперь на ее стороне.

Нельзя терять человека.

Доколе можно — надо надеяться. Надо протягивать надежду.

Но тетя Паша права…

Закон наказывает на время, а совесть — навсегда.

Все реже встречаются ситуации — даже самые личные, самые частные, — которые бы так и оставались делом сугубо личным и частным.

Все чаще ситуации, когда личное, собственное, порой даже интимное, наполнено такой взрывчатой силой общественного значения, что умолчать это частное было бы, если хотите, преступлением — пусть нравственным, а все же преступлением.

Умолчание явного, нежелание анализировать общественную ситуацию, а особенно сложные ее повороты, есть не что иное, как сокрытие того, что следует судить. Не по такой ли порой причине, не по причине ли отсутствия истин или неповторения истин, — а истина должна повторяться, и неповторение ее тоже тяжкий грех, — или стыдливого необсуждения этих истин, или превратного, субъективного, немногостороннего, обывательского, мещанского, примитивного толкования важных правил, не по причине ли, одним словом, умолчания или неверного толкования и выстраиваются в результате такие судьбы, какие предстают перед нами в двух письмах, пришедших в редакцию журнала «Смена» и которые я пытаюсь обсудить на этих страницах с помощью читательских мнений.

Вопрос, который я хочу вам задать, может показаться на первый взгляд и странным и нескромным. Но я почему-то уверен, что этот вопрос сегодня волнует многих моих сверстников (мне 27 лет). Для себя я, конечно, ответ на него уже давно нашел, но вот то, как реагируют на мой образ мыслей и поступков некоторые знакомые, мне не дает покоя. Расскажу все по порядку.

Встретился я недавно со своим бывшим однокашником — мы с ним в одном институте учились и даже распределились на один завод. Полгода назад Володя перебрался от нас на другое предприятие, и с тех пор мы с ним не встречались. И вот узнаю, что теперь он уже не инженер-конструктор, а обыкновенный наладчик станков. Оказалось, что это обстоятельство его вполне устраивает: «Отработал восемь часов — и свободен. И отвечаю только за себя, не то что ты, бедолага». Поговорили мы с Володей еще о том и о сем и расстались без особых эмоций, но одна его фраза не выходит у меня из головы: «Ну, как твоя карьера? Куешь помаленьку?»

С такой иронией он задал мне этот вопрос, что я действительно стал сомневаться: может, и правда аморально в производственной работе, как в спорте, стремиться к первенству? Неужели безнравственно и на этой «беговой дорожке» выбиваться в лидеры?

Сколько себя помню, никогда не был «середняком». Десять школьных лет — только отличник. Честолюбие, а может быть, и тщеславие не позволяло, например, получить четверку по нелюбимой истории. «Середняки», на мой взгляд, честолюбия просто лишены. В общем, я привык к положению вечного пятерочника. Учителя ставили меня в пример нерадивым и сереньким, родители не могли нарадоваться — каждый год похвальная грамота, школу окончил с медалью. Друзей, правда, у меня близких не было, да их и сейчас нет. Считают, что я очень уж высокого мнения о себе. А я и не пытаюсь разубедить их в этом. Каждый человек должен знать себе цену. А цена, как известно, у всех разная.