Ярмолинец Вадим - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

Не могу сказать, что выпито было особенно много на такую компанию, но смесь вышла адской: коньяк, кальвадос, меришор, бецман, план. Я снял пробу со всего. Она, видимо, тоже, потому что утром не могла вспомнить, где живет. То есть может она и помнила, но отказывалась сообщить. Была не в состоянии. Одевал ее я. Правильно: раздел, теперь одень! Не маму же звать. В другой ситуации это было бы очень эротично. Такой голый ванька-встанька, или лучше сказать машка-ляжк-ка, с очень изящными ножками и упругими грудками, как у Дианы-охотницы. Где-то я видел такую скульптуру, только не помню где. Она шла с луком, оглядываясь на зрителя через левое плечо. Что я помню отчетливо, так это борьбу чувств, вызванную желанием еще разок поцеловать ее и одновременным опасением за то, что поцелуй может вызвать рвоту.

Короче, я ее все-таки одел, при этом почти не потревожив ее сон. Потом позвонил Мукомольцу, надеясь, что он знает, где она живет. Тот даже не понял, о ком идет речь.

– Та хоть какая она? – спрашивал он, тоже с большим трудом приводя в действие речевой аппарат.

– Худ-денькая такая, в джинсах и в майке т-такой рж-жавой, – объяснял я, как мог.

Согласные звуки спотыкались один о другой.

– Ржавой? Она у нее что, железная?

– Да не ржавой, а оранжевой.

– А-а....

– Черненькая такая, с глазами такими, не помнишь?

– Черненькая с глазами? Старичок, ну ты даешь, тут полгорода таких! А хоть зовут-то ее как?

– Б-блин, не помню я, Вадик. Лина, что ли...

– Лена? Не знаю, старичок.

– Н-не Лена, а Л-лина. Черт, что же делать?

– Та ты ее отведи куда-то в парк и кинь на скамейку. Она очухается и сама доползет, куда ей надо.

– А вдруг она не местная?

– Она, когда на концерт пришла, у нее чемодан с собой был?

– Вроде нет.

– Ну, тогда местная.

Чувствуя себя преступником, я обнял ее за хрупкие плечики и повел в сторону Соборки, как слегка контуженный ведет с передовой тяжело раненного. Она телепалась рядом, уткнув в меня лохматую голову и не открывая глаз. Волосы у нее все еще пахли планом. В аллее напротив 121-й школы я усадил ее на скамейку.

– Але, ты жива?

Качнула головой в сторону. Понимай как “нет”.

– Где ты живешь, ты можешь сказать?

От моих слов она просто как от ветра повалилась на скамейку, поджала ноги в сандалиях и спрятала лицо в ладошки. Типа все, исчезни, никого нет дома. Пальцы на ногах у нее были совершенно миниатюрные. Я зачем-то пересчитал их. Все было в порядке – по пять штук на каждой конечности. Потом потрогал. Они были мягкие и прохладные.

– Слушай, я приду сюда через пару часов, ладно? – сказал я этому живому трупу. – А-то, мне на работу надо.

Ноль эмоций. Надо – иди.

Я осмотрелся. В аллее никого не было. Утро стояло такое тихое-претихое. Свежая травка лезла к утреннему солнышку из черных комьев земли. Свет такой рассеянный тек сквозь прозрачную листву. На Советской Армии перезванивались трамваи. Перекинув через плечо ремень от сумки, я пошел в Первый гастроном на Дерибасовской. Здесь купил банку болгарских огурцов, срывающимся голосом попросил продавщицу открыть. Та, буркнув себе под нос “сутрапораньше”, взяла из под прилавка ключ, ловко сняла крышку, подвинула банку ко мне. Вытерев руки о фартук, села. С веселым презрением стала глядеть, как я, бедный и больной, взял трясущимися руками тару, поднес к губам и, громко стуча зубами о стекло, сделал несколько спасительных глотков.

– Спасибо, тетя, – сказал я и выпустил наружу немного вошедшего в меня с рассолом воздуха.

– Оч-чень красиво, дядя, – ответила продавщица.

Переведя дух, я прикрыл банку помятой на краях крышкой и, нежно прижимая к себе, пошел на трамвайную остановку. Теперь жизнь должна была начать налаживаться.

В свои 45 лет мой шеф – Юрий Иванович Кашеваров – должен был видеть в себе умного, полного сил и нравящегося бабам мужика, облеченного доверием начальства, которое постепенно готовило его к еще большей и еще более значимой должности, чем та, которую он занимал сейчас – редактора областной комсомольской газеты. Хотя была только середина мая, лицо его было покрыто густым загаром. Он только что вернулся из средиземноморского круиза, в который высокое начальство отрядило его присматривать за группой донецких шахтеров. Представляю, как эти работники подземного царства выглядели на фоне солнца, моря и пальм! Как инопланетяне, насмерть перепуганные дикой картиной чужой планеты, задыхающиеся в перенасыщенной кислородом атмосфере.

Юрий Иванович был человеком другой, руководящей породы, которой полагалась другая жизнь. Он это хорошо понимал, ценил и не стеснялся давать понять другим. В смысле – тем, кому повезло не так, как ему.

Сейчас на нем были легкие серые брюки с защипами на поясе, синий двубортный пиджак с золотыми пуговицами и белый гольф. Он был худощав, и весь этот гардеробчик сидел на нем просто прекрасно. Редакционные дамы так и ели его глазами, хотя знали, что он женат. Что с того, что женат? Ночные фантазии неуправляемы.

– Ну, что, все собрались, наконец? – в тоне Юрия Ивановича звучала нотка усталости и недовольства. Он как бы торопился заняться другими, более важными делами. Неясно только какими. Давил наверное из последних сил стремление распустить счастливую улыбку от уха до уха и спросить: “Ну, что пацаны, клево я устроился, правда?!”

– Да, будем начинать, – сказал его зам Коля Бычко. Этот представлял другую породу начальников. Одевался он неброско: костюм невнятных серо-коричневых тонов, серо-голубая рубашка, темно-синий галстук не то в полоску, не то в клетку. Говорил Коля негромко и коротко, подчеркивая этим, что понимать его следует с полуслова, а команды выполнять молча и быстро, чтобы не привлекать внимание людей, которые могут причинить неприятности. В редакции знали, что с этими людьми Коля по долгу службы общается постоянно.

– Значит так, – начал Юрий Иванович. – Есть история, которая тянет на квартальную премию.

Он сделал выразительную паузу, чтобы аудитория оценила возможность заработать лишние 25 рублей.

– Поступила информация об одном парне. Кононов Владимир, 1955 года рождения. Увлекся буддизмом, оторвался от коллектива, зашел в тупик, короче, покончил с собой. Прид-дурок.

Последнее слово Юрий Иванович уронил вполголоса. Он как бы понимал, что по должности ему такие реплики отпускать не полагается, но сорвалось, поскольку он человек эмоциональный, каким и должен быть настоящий газетчик. В то же время реплика должна была создать правильный настрой. На этом его роль начальника кончилась. Эстафету принял Коля. Он негромко кашлянул в большой крестьянский кулак и глуховатым, с сильным украинским “г”, голосом, начал ставить задачу: