Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение

Хольт присел на железную балку, уперся локтями в колени. К нему шел какой-то человек. Хольт узнал Мюллера, встал и впервые очутился с ним лицом к лицу. Мюллеру было с виду лет шестьдесят; крепко сложенный, высокий, не ниже профессора Хольта, но ужасающе худой. Брюки на ремне, поношенная куртка, острые плечи, руки с резко выступающими сухожилиями на запястьях будто вовсе лишены плоти и мускулов… Видно было, что Мюллер серьезно болен, цвет лица нездоровый, волосы седые, редкие, на осунувшемся лице выступал нос. Несколько секунд Хольт не мог оторваться от его лица, бледного, несмотря на загар. Ясные глаза, живой взгляд говорили о том, что Мюллер вовсе не так стар. Хольт знал, что Мюллер неизлечимо болен, и этот изможденный человек напоминал ему кого-то или что-то… У Мюллера на отвороте куртки был значок: красный, повернутый острием вниз треугольник… Хольт когда-то уже видел этот знак, но когда и где?

Мюллер подал Хольту руку.

— Ну, как поживаем, Вернер Хольт? — спросил он. — Хорошо, что мы опять на ногах! — Он говорил негромко, дружелюбно, даже дружески, но слегка запинаясь. — Строите уже планы на будущее?

— Планы… — эхом отозвался Хольт.

— Сперва наберитесь-ка сил, — посоветовал Мюллер и, ободряюще кивнув Хольту, пошел дальше.

Но Хольт сказал:

— Просто… переключиться, не всякий на это способен.

Мюллер вернулся.

— Вы долго хворали. За это время многое произошло: атомная бомба, Берлинская конференция, а потом суд над Герингом и его сообщниками… Почитайте газеты. Разберитесь, посмотрите, что творится в мире. Вам надо переучиваться.

Атомная бомба. Берлинская конференция, суд над Герингом… Надолго же Хольт выбыл из мира. Но земля продолжала вертеться. И жизнь цепко его держала, не отпуская ни на шаг, разве она уже вновь не расставляет ему силки: разобраться, смотреть, переучиваться? На сей раз Хольт перехитрит жизнь. На сей раз он не попадется, кто и чем бы его ни заманивал! Он упрямо сжал рот.

— Не буду торопиться, — сказал он. — Сначала пригляжусь. — Он почувствовал на себе испытующий взгляд Мюллера и смутился.

— Сходите к антифашистской молодежи, — предложил Мюллер по-прежнему дружелюбно. — Поглядите, как и что у них там. Гундель вас сводит, или я скажу товарищу Шнайдерайту.

В тот же вечер Хольт дожидался Гундель. Дети играли в ящике с песком. Мимо по улице со звоном проносились переполненные трамваи. Хольт сквозь приспущенные веки глядел на солнце: оранжевый диск погружался в слоистый туман за городом. Кто-то сел с ним рядом на скамью.

Солнце слепило ему глаза, но Гундель он сразу рассмотрел. Она сидела возле него в своем стареньком пестром летнем платьице, том самом, в котором он встретил ее впервые. И волосы каштановые, и глаза каштановые. Возможно, она чуточку подросла, возможно, ее худенькие руки и угловатые плечи слегка округлились, но улыбка была прежняя и выражение прежнее. И все-таки разве походила вновь обретенная Гундель, что сидела здесь рядом с ним на скамейке, на ту, что жила в его памяти? Он всматривался в ее лицо. Лицо, которое во время болезни вечер за вечером склонялось над ним, так что он уже знал его наизусть и мог с закрытыми глазами представить себе каждую черточку: крохотные веснушки у переносицы, ямочки, когда она улыбалась, справа большая, слева поменьше, или завитки на висках… Сейчас ему показалось, что это близкое, родное лицо изменилось, стало почти чужим.

Гундель пришла прямо с работы — из прядильни, изготовлявшей по заказу оккупационных властей бумажные нитки. Жила она здесь же, в промышленном пригороде Менкеберга, в холодной мансарде.

— Что ты так на меня смотришь? — спросила она.

Держа в зубах черную бархотку, она обеими руками приглаживала волосы назад с висков, собирая их на затылке; потом повязала голову лентой и распустила волосы.

Взглянув искоса на Хольта, она бросила:

— До тридцатого числа все должны перекрасить форму. Об этом в газетах объявлено.

— Мне бы их заботы! — ответил Хольт, но, заметив ее взгляд, поспешно добавил: — Ладно, схожу к твоей антифашистской молодежи. Довольна?

— Не ради же меня?

— Именно. Только ради тебя! Я еще сыт по горло гитлерюгендом.

— Не смей так говорить! — воскликнула Гундель. — Ты прекрасно знаешь, что у нас совсем другое.

— Возможно, — ответил он. — Сначала направо, потом налево, но у меня повороты так быстро не получаются. — Он встал. — Пройдемся? Профессор предписал мне моцион.

Гундель пошла с ним по обочине шоссе. Они свернули на дорожку, которая вилась среди садов, полого поднимаясь в гору. Оттуда открывался вид на долину, на затянутый дымкой город — море домов, нет, море развалин. Хольт остановился. Таким лежал перед ним и Гельзенкирхен, и Эссен, и Ваттеншейд; та же картина, недоставало лишь копров.

Гундель наконец нарушила молчание.

— Ты стал совсем другой, — сказала она.

Он двинулся дальше.

— Не нахожу.

Дорога пересекала лесок, среди кустарника высились сосны. Хольт поискал на опушке место посуше. Они уселись.

— Ошибаешься, — сказал Хольт. Он обвел рукой вокруг. — Мир стал другим. — Он растянулся на траве, подложив руки под голову. — Меня нес поток, — сказал он, следя взглядом за стаей перелетных птиц. — А теперь будто выбросило на берег в совершенно незнакомой местности.

— Даже если местность незнакома, — сказала Гундель, — надо встать и оглядеться!

Хольт приподнялся и повернул голову. Он увидел среди кустов ржавые листы железа, остатки сгоревших грузовых машин, а на опушке леса несколько деревянных крестов с нахлобученными на них стальными касками.

— То, что я принимал за мир, — сказал он, — оказалось призраком, иллюзией и лежит теперь в развалинах. А до того мира, который окружает меня сейчас, мне дела нет.

Гундель машинально сорвала цветок и задумчиво обрывала лепестки.

— Если бы все думали, как ты, у нас в городе до сих пор не было бы ни воды, ни газа, ни света, трамваи бы не ходили и никто не пек бы хлеба.

— Правильно, — сказал Хольт. — Да я бы и не смог починить водопровод, я ничего не смыслю в трамваях и хлеб тоже не умею печь. — Он поднялся, стал отдирать приставшие к брюкам репьи. — Сама видишь, я лишний, бесполезный, единственное, что я умею, — это стрелять и работать ключом, ничему другому меня не обучали. — Хольт засунул руки в карманы. Он снова глядел на пылающий диск солнца; оно уже коснулось гребня холмов за городом и слепило глаза. — В лагере, — продолжал он, — мы боялись, как бы нас не передали французам; говорили, они всех силком запихивают в иностранный легион. — Он подал Гундель руку и помог встать. — Знай кошка свое лукошко, — сказал он. — Иностранный легион был бы только логическим следствием.