Гаетан Суси - Девочка, которая любила играть со спичками

Я говорю о той дощечке, которую помню с тех пор, когда еще не знала затрещин, а, может быть, даже еще раньше, когда солнце сияло весь день напролет, а рядом со мной был херувимчик, похожий на меня как две капли воды. Папа, колдовской силой поймавший освещавшие землю солнечные лучи в увеличительное стекло, написал на дощечке огненными буквами те слова, которые там и сейчас выжжены, и хоть на первый взгляд может показаться, что они ничего не значат, в голове у меня они постоянно звучат как клятва: Ариана и Алиса, 3 года. Под ними черным, обугленным контуром нарисовано сердце, оно еще пробито грозным ударом молнии, и даже когда секретариус просто пишет об этом, у нее создается такое впечатление, что за спиной слышится голос той шлюхи, от которой так приятно пахло чистотой и свежестью, той светской дамы, как сказал бы граф де Сен-Симон, он же еще разговорным языком писал, и в памяти моей смех этой светской дамы отражается, как свет звезды от водной глади.

Исписав предыдущие каравеллы, я снова пошла в бальный зал. Там я закрыла крыло большого верблюда, если можно его так назвать, и положила на него книгу заклятий вместе с маленькой деревянной дощечкой, а потом стала расставлять рядами на полу свою утварь в сиянии канделябров, блестевших на солнце, как цуляля, потому что мелочи жизни не должны сбивать человека с панталыку и я снова была готова танцевать, пусть скорее грянет музыка!..

Но тут вдруг живот у меня так скрутило, что я повалилась на колени, как подкошенная, оглушенная и ослепленная внезапным приступом боли. У меня возникло такое чувство, как будто кто-то мне все нутро на части рвал как тряпку. И вся юбка моя, да что же это такое, господи? Лужа омерзительного желе, в котором проблескивала вода, только не спрашивайте меня, из какой дырки все это вытекло. Спокойствие, Алиса, только спокойствие. Я с трудом поднялась. Пошла как цапля на нетвердых своих ногах, согнувшись в три погибели, положив руки на живот с сюрпризами с заботливой нежностью, которой никто меня не учил, но я в себе уже была не одна, кто-то был там такой, к кому у меня возникла нежность. Потому что теперь до меня стало доходить, что со мной должно произойти, вы понимаете, мне для этого не надо было лезть в словари или снова смотреть на телят с поросятами. Это хочет выйти из меня наружу, но я никогда не думала, что оно решит вылезать так скоро. Я ведь полагалась на те знания, которые по крупицам собирала то тут, то там, читая про всякую всячину, и рассчитывала я на три времени года, хотя, черт побери, я к такому сроку и приближаюсь, потому что кровотечения у меня кончились, когда еще зимний снег не сошел, так мне, по крайней мере, память моя подсказывает. И живот мой еще совсем не такой большой, вот что меня беспокоит. Все в творениях природы сбивает нас с толку, можно подумать, что создатель всего сущего обожает такие игры разыгрывать.

И вот, в таких страшных муках дотащилась я до большого верблюда, на крышку которого положила свою книгу заклятий. Я так и стояла на ногах, потому что если б я решила просто согнуть их, чтобы сесть, боль в нутре моем меня бы просто доконала. Но мне дела до этого нет, буду писать дальше стоя. Впрочем, через несколько минут боль стихла, но маленькая козочка была совершенно уверена в том, что этим дело не кончится, что боль вернется, причем не одна. А пока что мне бы с писаниной моей совладать, руку свою взять в руки. От себя не спрячешься, в каком бы смысле это ни понимать, даже в страхе выхода не найти. Потому что радость, именно радость, прежде всего, вселяет в меня страх перед самой собой, уж не знаю, понятно ли я выражаю свою мысль, и пока я жду, когда из тела моего вырвется жизнь, когда все нутро у меня по-настоящему начнет раздираться на части и дитя мое воплем заявит права на свою долю этой планеты пропащей, я по привычке ищу прибежища в карандаше. Что же еще в этой жизни остается делать, как ни писать, бог знает ради чего? Ну ладно, ладно, я же сама говорила: «Слова: куклы из пепла», но это тоже сбивает нас с толка, потому что некоторые из них, когда они хорошо составлены в предложениях, могут вызвать настоящее потрясение, когда их прочитаешь, как будто коснешься ладонью грозовой тучи, которая вот-вот разразится громом. Это единственное, что мне помогает. Каждый утешается как умеет.

Вот уже около половины оборота часов я пишу стоя, сгорбившись над крылом большого верблюда. Последние лучи заходящего солнца играют на плитах пола у меня под ногами, на которые стекли у меня по ногам теплые лужицы, и мне кажется, что я стою по колено в бурном потоке, залитом солнечным светом. Говоря, что я приближаюсь к концу, я имею в виду, что хочу наконец закончить это свое треклятое завещание. А потом, если только мне с моими водами совсем плохо не станет, я сделаю все возможное, чтобы сжечь эти страницы в том же огне, что и маленькую деревянную дощечку, вот и все. Нутро верблюда будет топкой, я просто сгораю от нетерпения услышать музыку, которая оттуда донесется. Я зажгу огонь теми спичками, которые захватила в склепе, папа там всегда их оставлял, и они валялись, где попало, но, конечно, так, чтобы Кара до них не могла дотянуться, то есть чтобы она видела их как символ и постоянно о них помнила, извлекая для себя из этого урок, и мучалась угрызениями совести. А если какой-нибудь лукавый прохиндей наткнется на эту книгу заклятий, он в ней все равно ничегошеньки не поймет, потому что я пишу только одну букву букву л курсивом, так это называется, я этой буквой исписываю страницу за страницей, каравеллу за каравеллой, без остановки. В итоге я стала делать так же, как и мой брат, а что мне еще оставалось, я переняла его метод небрежной скорописи, так и писать быстрее, и в этом заключается настоящая причина того, что я не в состоянии перечитать то, что сама написала. Но, все равно, когда я исписываю эти строчки л курсивом, в бестолковке моей звучит каждое слово, и этого мне вполне хватает, получается совсем не хуже, чем когда я сама с собой разговариваю. Что, в конце концов, это может изменить?

Так вот, я решила принести в жертву свою книгу заклятий, точно так же, как папа приносил в жертву козла, отмечая приход весны. И снова у меня перед глазами все мы вместе втроем со свирелью, флейтой-флажолетом и бубном. Каждый раз с наступлением весны, когда папа карал иисуса за то, что он снова навсегда умер, мы забивали козла, папа по крайней мере, и они с братом даже напивались чудесным вином, пили его из козлиных рогов, брр. А я пила прямо из бутылки, жалея бедного зверя, у самой его расчлененной туши, с которой вся кожа была содрана до самых потрохов и раскрыта, как словарь, а эти двое с жадностью жрали его недоваренную плоть. Мы напивались так, что крыша начинала ехать, и из бутылок, и из фляжек, начиная с меня самой, потому что так было надо, и лошадь наша тоже. Папа, вдрызг надравшись, начинал шататься, как чокнутый монах, затыкал себе флейту в задницу, это же надо до такого дойти, и всю дорогу давился от смеха, он хватал брата за ногу и силой волок его в склеп. Братишка истошно вопил и орал, чтобы папа его немедленно отпустил, а Справедливую, как вы сами понимаете, это приводило в кошмарное состояние. Братец мой распсиховался, стал изнутри в дверь колотить, ей-богу, можете себе представить, какое смятение его охватило и паника, такое впечатление сложилось, что это птичка, вымазанцая скипидаром, сама я так смеялась, потому что нам вино в голову ударило, а мы против него бессильны. Но в сердце моем, хоть я этого и не показывала, меня душили рыдания из-за Справедливой.