Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Иногда он увлекался, давал волю своему могучему голосу, тогда сухая суровость исчезала с его лица, брови распрямлялись и задорный смех его сотрясал стены. На него обращали внимание, и он снова умолкал, становился суровым и опять говорил напряженно, вполголоса.

Андрей Ясенев на правах гостеприимного хозяина подходил то к одному, то к другому, как всегда, был сдержан и со всеми любезен, в то же время изучающе наблюдал за женой. Он пришел к твердому убеждению, что Ирина увлечена Василием. Ну а он? Это был немаловажный вопрос для Андрея, и от правильного ответа на такой вопрос, думалось ему, зависит нечто очень важное. Василий, по наблюдениям Андрея, был равнодушен к Ирине и как будто даже тяготился ее чрезмерным вниманием к своей персоне. Андрей не мог этого не оценить. Но вдруг подумал: "А может, прикидывается?" Андрей следил за его рассеянным взглядом, читая в нем невеселые и совсем посторонние мысли. Он казался задумчивее обыкновенного и был чем-то крайне озабочен. Подумал: очевидно, переживает историю с партбилетом. Подошел к нему, решил утешить. Оказалось, совсем другое волнует Шустова-младшего: больная Захваткина.

Щуря улыбчивые глаза, Струнов предложил тост за хозяйку дома. В глазах Ирины вспыхнула тревога и радость, она подняла свою рюмку и через стол потянулась к Василию Алексеевичу — чокнуться. Но в тот же миг что-то сообразила, как будто даже смутилась, машинально поправила волосы и затем стоя выпила до дна. Грудь ее высоко поднималась, щеки пылали. Нет, для нее сегодня никого больше не существовало, кроме Василия, на которого она бросала откровенные взгляды, то нежные, то дерзкие.

В этот вечер Андрей заново открыл для себя Ирину, такую, какой он ее еще ни разу не наблюдал. Она показалась ему необыкновенно обаятельной. Он вдруг оценил в ней все — от непринужденных жестов и румянца смущения до умения одеться просто, красиво, когда все, даже каждая складка платья, подчеркивает женственность.

Но не в этом заключалось его открытие Ирины. Он знал ее всегда ровную, несколько сдержанную, без порывов и увлечений. И — такая вспышка… Нет, это уже не кокетство, а нечто большее и гораздо серьезнее. Он невольно пытался сравнивать Ирину с Аннушкой Парамоновой, которая была моложе на десять с лишним лет Ирины, и сравнение получалось не в пользу Аннушки. Любовь красит человека, делает его счастливым, а счастливый человек, озаренный внутренним светом, всегда прекрасен. Аннушка была влюблена в Петра Высокого и не скрывала своих чувств. И все кругом это видели и радовались: какая, мол, чудесная пара. Петр Высокий, это впечатлительное существо, был на вершине блаженства, так что и его тощая, сутуловатая фигура казалась вовсе не тощей, а просто длинной и гибкой, и льняные волосы, небрежно заброшенные на сторону, совсем не простили, а напротив — облагораживали его смешное, по-ребячьи наивное, откровенное лицо, озаренное смеющимися глазами. Смех восторга дрожал в уголках его беспокойных губ и вызывал у других ответную улыбку. Это был тип всегда счастливого и всем довольного человека. Говорил он речисто, смотрел на все со странным выражением, в котором где-то рядом с незаурядным умом уживалась откровенная простоватость. Андрею подумалось: таким людям легко смотреть прямо в глаза.

Такие, как Петр Высокий, предпочитают лучше повиноваться, чем повелевать. Он даже с радостью будет исполнять все желания своего повелителя, и прежде всего супруги. Аннушка с удовольствием возьмет на себя роль "домашнего командира". В ее глазах — лукавство и властность, губы сложены в колючую улыбочку, движения легки и уверенны, твердый грудной голос делает слова внушительными, смелыми, рассудительными. Стройная шея придает всей фигуре нечто величественное, княжеское. Только большой чувственный рот и красивая прическа несколько смягчают ее строгую осанку. "Любопытно, как она будет выглядеть в возрасте Ирины? — подумал Андрей и с удовольствием решил: — Станет гранд дамой".

Василий уехал неожиданно, незаметно, простившись только с хозяйкой и хозяином. Сослался на плохое настроение. Его пробовали уговорить остаться. Он молча качал головой, глядя мимо Ясеневых неподвижным взглядом. На твердом лице его была непреклонность.

— Ну останься. Куда ты пойдешь? — настаивала Ирина, не сводя с него умоляющих глаз.

— Просто пройдусь по улице.

— Все вместе пойдем. Немного погодя, — необдуманно предложила она, совсем не считаясь с желанием гостей.

— Да что ты пристала, — пожурил Андрей. — Может, у человека свидание. С девушкой.

— Никаких у него свиданий нет. И девушек нет. Просто у него плохое настроение. Оставайся, сейчас будем танцевать.

Но он не остался. До Белорусского вокзала ехал на метро. На улице Горького влился в сплошной поток народа. В воздухе бродили весенние запахи. Он плыл в толпе вместе с тысячами других людей, веселых, по-праздничному возбужденных, и почти совсем не замечал таких, как он, одиночек. Становилось невыносимо тоскливо. Хотелось куда-то бежать, мчаться, ехать, скрыться от будоражащей сердце весны хоть на край света, в далекую заполярную Завируху, где еще лежит снег на холодных скалах, а в бухте качаются корабли. И нет там ни Семенова, ни Захваткиной, ни… Ирины. Там была другая Ирина. Там, в Оленецкой бухте, в рыбацком поселке… Как давно это было! Ирина, кажется, теряет голову. Нелепо, зачем? Это очень нехорошо. О чем она думает, отдает ли себе отчет? Надо ей об этом сказать. Непременно. Завтра же. "Завтра, — мысленно повторяет он. И вдруг: — Послезавтра снятие повязки у Захваткиной". Опять становится нехорошо, тревожно.

Чем ближе к центру, тем гуще людской поток. От площади Маяковского и до самого Кремля движение автомашин по улице Горького прекращено. Народ веселится, народ празднует Первомай. Только Василию Шустову невесело. Смутные драмы души не дают покоя. И неожиданно где-то сбоку — негромкий, вкрадчивый, самоуверенный голос:

— А-а, доктор Шустов. "Один, как прежде, — и убит".

Василий Алексеевич остановился, резко повернулся в сторону говорившего, ответил, чеканя фразу:

— Нет, Пайкин, глубоко заблуждаетесь: хотя я и один, как прежде, но не убит. Далеко не убит.

Ястребиные глаза Пайкина хищно округлились, и голос надменно просипел:

— Вы — живой труп. А это страшней. Мы предупреждали…

Шустов брезгливо ухмыльнулся. Заносчивость Пайкина смешила. С ним было противно говорить. Что-то скользкое, омерзительное было в этом человеке. Василий Алексеевич вообще не желал разговаривать с людьми, которые ему не нравились: эту черту характера он унаследовал от отца. "Провоцирует, — подумал Шустов. — Уверен, что я дам ему по физиономии. А где-то рядом стоят свидетели — почтенные и уважаемые граждане. Нет, Пайкин, не стану мараться". И пошел дальше, подхваченный людским потоком, теряя из виду Пайкина, залившегося мелким бесовским смешком. Только в мозгу стучало: "Пайкин, Пайкин, спайкин, припайкин, прилипайкин". Злорадствует, торжествует. И надо ж было встретиться именно с Пайкиным, именно сегодня.