Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Аристарх жаждет влаги, — пошутил Василий, садясь рядом с Ларионовым.

Я не обратила внимания на своего соседа по левую руку от меня — справа сидел Василий. Не знаю, когда появился этот сосед за столом; раньше или позже нас. Только вдруг я услыхала почти у самого уха его тихий, проникновенный голос:

— Здравствуй, Ирина.

Я вздрогнула и, казалось бы, по законам элементарной логики должна была машинально обернуться на этот зов. Но я не обернулась, пересилив себя, я сжалась в комочек и, как еж, ощетинилась невидимыми иголками. Причиной был именно его голос. В первый миг я не узнала человека, сказавшего мне "здравствуй, Ирина", не сразу сообразила, кто со мной поздоровался, но голос, давно мне знакомый голос, с которым были связаны все горести в моей жизни, напугал меня и поверг в уныние. Прошло, быть может, меньше чем полминуты, необходимые мне, чтобы оправиться от первого неожиданного оцепенения, и я повернулась на этот голос. Рядом со мной сидел… Марат.

Не знаю, какое у меня было выражение лица, только он, не привыкший тушеваться, человек с болезненным высокомерием и предельно самонадеянный, тут несколько растерялся, залился ярким румянцем и, насильно выдавив из себя улыбку, произнес:

— Не ожидала?.. У тебя в глазах испуг. Отчего, Ирина?

Я не успела ничего сказать, как за моей спиной ужо стоял Ларионов и весело представил мне и Василию редактора журнала «Новости» Марата Степановича Инофатьева. Меня несколько покоробило, когда Марат ответил:

— С Ириной… Дмитриевной мы давно знакомы, а о докторе Шустове, разумеется, много слышал. Мы даже собираемся напечатать в нашем журнале очерк или статью о ваших исследованиях. Говорят, вы волосы восстанавливаете. Так я бы хотел к вам на очередь записаться. — И добродушная улыбка расползлась по его лицу. — А может, вы сами напишете статью? Как, Василий Алексеевич? Только чтоб она была популярной, читатель у нас ведь массовый.

Пока они говорили, я рассматривала Марата. Он неузнаваемо изменился с тех пор, как мы расстались с ним на Севере восемь или десять лет назад. Встреть его случайно на улице, я, пожалуй, не сразу бы и узнала Марата. Чрезмерная полнота не придавала ему солидности, лицо округлилось и обрюзгло, волосы сильно поредели и порыжели. Одет он безукоризненно: темный костюм, белоснежная нейлоновая сорочка, черный с серебристыми переливами галстук с крупной жемчужиной. Говорил он с барственной важностью, сдобренной нотками покровительства. Высокомерный тон его раздражал Василия — он слушал Марата равнодушно, с рассеянным видом, не проявляя ни малейшей заинтересованности, молча и с достоинством. Меня это радовало. Так именно и должен держать себя Василий Шустов!

Как я заметила, Марат обзавелся новыми манерами и жестами. Он все время сжимал и разжимал веский костлявый кулак, точно демонстрировал силу, брезгливо поводил губами и встряхивал зачем-то головой. Он, очевидно, был уязвлен равнодушием Шустова к его предложению о статье и потому демонстративно прервал этот разговор.

Провозглашались тосты за блистательных артистов. Марат налил мне бокал вина, Ларионов — себе и Василию. Мы чокнулись и выпили.

— Я очень рад тебя видеть, Ирина, безумно рад, — сыпались на меня скорые, вполголоса слова человека, совершенно чужого и безразличного мне. Даже с трудом верилось, что он был моим мужем, моей первой любовью. А была ли это любовь? Нет! Нет и нет! Первое отроческое увлечение мы часто принимаем за любовь, неопытные, не способные еще разобраться в людях, мы готовы открыть свое сердце первому приглянувшемуся молодому человеку, совершенно не задумываясь над вопросом, кто этот человек, чего он стоит. Силой пылкого молодого воображения создаем в своем сердце по своему вкусу образ прекрасного принца, часто ничего общего не имеющего с оригиналом, или, как говорят еще, прототипом, и потом за это легкомыслие жестоко расплачиваемся.

— Почему ты молчишь, Ирина? — как сквозь сон услышала я чужой и такой ненужный голос слева.

— Да! Ты что-то спрашивал?.. — очнулась я от своих невеселых размышлений.

— Я спрашивал, как ты живешь? Как мама? Удачна ли устроилась на работу? Может, чем помочь?

— Спасибо, Марат… Степанович. У меня все хорошо. Очень хорошо, — машинально ответила я и после небольшой паузы зачем-то прибавила: — О тебе не спрашиваю: от Аристарха Ивановича слышала — процветаешь.

И снова брезгливая улыбка скривила его губы, скользнули с трагическими нотками слова:

— Что он знает, Аристарх! Ничего он не знает, дорогая.

Последнее слово больно резануло слух. Разговор и вообще эта встреча — теперь я начала догадываться — совсем не случайны и становились в тягость. Я шепнула Василию, не пора ли нам уходить. Он кивнул в знак согласия, но внимательно следивший за мной Марат, разгадав наши намерения, взял меня за руку, точно хотел удержать, прошептал с преувеличенным волнением:

— Нам нужно с тобой поговорить, Ирина. Наедине. О многом поговорить.

Я отрицательно покачала головой. Но он был настойчив:

— Скажи мне только два слова: где и когда я смогу тебя увидеть?

— Нигде и никогда, — решительно и твердо ответила я.

— Ну не будь такой жестокой, Ирина… Разреши мне звонить тебе… на работу, — уже умолял он.

— Нет. Прошу тебя и заверяю — все будет бесполезно. Говорить нам не о чем. Прошлое я выбросила из памяти и сердца. У меня есть настоящее, которым я довольна, и есть вера в будущее.

— Вот о нем, о будущем, мы и поговорим.

— Нет! — уже с беспощадной непреклонностью сказала я и встала, пожелав ему и растерявшемуся Ларионову всего хорошего.

Уже на улице Василий сказал:

— Насколько я понял, это свидание с бывшим супругом организовал Аристарх и без твоего на то согласия.

— Твой Аристарх — негодяй, — с холодной злобой проговорила я и, взяв Василия под руку, добавила: — И больше об этом не будем. Ни единого слова. Ничего не было — ни концерта, ни банкета. Хорошо?

— Согласен. Я сегодня добрый, послушный, со всем согласный. Один из тех, из которых веревки вьют.

Я прыснула со смеху, как девчонка.

— Ты что? — удивленно спросил он.

— Вспомнила, как ты разговаривал с Маратом: ничего себе веревка.

— Ни единого слова. Ничего не было, — напомнил он, повторяя мои слова. И вдруг остановился на углу площади Маяковского и улицы Горького у входа в метро. Посмотрел на часы, вдохнул глубоко воздух, проговорил: — Весенние запахи. А может, пешочком пройдем до Белорусского?

— И дальше. До «Динамо». А там я одна поеду — ты не провожай.

Мы пошли по улице Горького, уже давно начисто освободившейся от снега. В воздухе бродил хмельной апрель. Точно угадывая мои мысли, Василий произнес с тихой грустью: