Алексей Варламов - Теплые острова в холодном море

— Я-то хорошо, — усмехнулся тот, — не знал только, где вас искать. Сережка не мешал тебе?

Мальчик сжался, по лицу у него опять потекли слезы, и он едва удержался, чтобы не разреветься во весь голос и не разгневать папу, потому что тогда защиты искать будет не у кого.

— Он такой у нас молодец мужик, — оживился Илья и начал изо всех сил нахваливать крестничка, которого еще пять минут назад едва не изничтожил.

Сережа поглядел на лельку с благодарностью, отер слезы и, покуда папа под тентом стаскивал с него мокрую одежду и переодевал в сухое, перескакивая с одного на другое, рассказывал про рыбалку и упущенную рыбину. А потом показывал садок и рассказывал все снова и только чуть-чуть жалел, что по рыбам нельзя было определить, какую из них кто поймал.

Как же все было хорошо! Веселый, выздоровевший папа, его привычный ровный голос и спокойное лицо, снова подобревший крестный… Как хотелось, чтобы этот вечер не кончался, как не кончались бы и рыбалка, и поход на острова. Ах, если бы здесь была еще мама и он мог показать ей своих рыб большего счастья нельзя было бы и представить!

Мальчик съел полную тарелку гречневой каши с тушенкой, потом попросил добавки, выпил сладкого чая с пряниками и так сидел бы и никуда не уходил от жаркой нодьи, а слушал бы, как папа смеется над дядей Ильей и говорит, что отказался бы от своей порции водки, только бы поглядеть на физиономию кума, когда тот вытащил из воды обкусанного окуня, и все трое хохотали, будоража ночной промокший лес.

Папа совсем не сердился оттого, что они бросили его на целый день в лагере, а говорил, как важно ему было остаться одному, и благодарил дядю Илью за то, что тот привез их в это чудное место. Сережа тоже хотел сказать спасибо, попросить прощения и даже пообещать, что больше никогда не заплачет и не забоится, но перед глазами у мальчика мелькал ныряющий, танцующий ярко-красный поплавок, огонь мешался с водой, а ночная тьма с дневным светом, лица взрослых все время смещались в сторону, потом ложка выпала из рук, и рыбачка отнесли в палатку, по которой не то барабанил дождь, не то шелестели листья, разбудившие Сережу для этого самого лучшего в его жизни дня.

А сами отцы — родной и крестный — остались у костра. Давно они так хорошо не пили и не сидели. Давно так не говорили, со вниманием друг друга слушая и давая возможность выговориться, с радостью убеждаясь, как много у них общего. Жаль было кончившейся молодости, жаль, что редко встречались и необходимо было что-то необыкновенное — вроде этого костра посреди черной проливной ночи, купания в промозглом озере, ночной дороги, пережитого страха, не берущей водки и так же странно ушедшей, как и пришедшей болезни, — чтобы все вспомнить и ощутить.

Дождь испугался их радости и кончился. Павел стал чистить рыбу и варить уху, а Поддубный стоял возле огня, развесив на крюках мокрые брюки и свитер, штормовку он держал в руках и подносил ее к пламени совсем близко; от брезентовой куртки шел пар, и приятно было думать, что одежда скоро высохнет, он наденет ее на себя, теплую, сухую, ляжет в палатку и снова выспится, и оба не заметили, как из внутреннего кармана штормовки в костер упало что-то черное. Некоторое время сырая книжечка в дерматиновой обложке лежала на углях и сохла, а потом ее охватило пламя, она растрепалась, и только тогда Поддубный увидел, что это выпал и горит его собственный, испещренный фиолетовыми штампами многочисленных прописок паспорт со вложенными в него деньгами.

Он бросился к огню, но было поздно. Настроение его мигом переменилось, Илья вспоминал, сколько лежало в паспорте денег, ругал себя за то, что не распихал их по разным местам, и почему-то думал, что, наблюдая за его судорожными движениями, Макаров в душе веселится, хотя товарищ был искренне расстроен. Он неловко пытался Поддубного утешить, советовал отойти в лес и народным средством полечить от ожога пальцы, неуверенно и деликатно предлагал свою помощь, но Илья ушел в палатку и, не раздеваясь, лег поверх спальника рядом с разметавшимся во сне, бормочущим крестником.

Не то, что бы ему было так жалко паспорта и денег, скорее наоборот, он остро ненавидел и то, и другое, ибо именно сгоревшая в огне книжица с антихристовыми печатями и вложенные в нее цветные бумажки с цифрами были символами его зависимости от мира, которой он, как мог, пытался с юности избегать, не принимая ни одной из обыкновенных житейских ценностей, отвергая карьеру, собственность и признание и оставаясь верным одним лишь дорогам. Оттого так любил этот ладный человек с легендарной борцовской фамилией и былинным именем лесную жизнь, что здесь, на берегу залива, ничто из утраченного не было ему нужно; но мысль о том, что в городе опять придется входить в соприкосновение с неприятными людьми в милицейской форме, отвечать на их грубоватые вопросы и тыканье, оправдываться, опять искать работу и зарабатывать деньги, раздражала его, насылала бессонницу, отравляла радость пребывания на острове и напоминала о зыбкости его одинокой, неустроенной жизни, с которой надо было что-то делать, потому что сколько же можно так жить, раскольником-бегуном, и для чего такая жизнь нужна?

И Поддубному стало жалко себя до слез, но тут его вдруг стал настойчиво звать Павел.

— Кум, кум! Иди скорее, пока не кончилось, — повторял он взволнованным голосом и откинул полог, но еще раньше через легкую ткань палатки Поддубный почувствовал, что на улице и впрямь происходит странное.

Очистившееся от туч небо вспыхнуло и задрожало: метущиеся полосы расходились по нему, делаясь то более яркими, то, напротив, тускнея.

Макаров отошел от костра и поманил Поддубного дальше в темноту так тихо, словно слабый человеческий голос мог вспугнуть живое движение ночной радуги. Они спустились к берегу моря, где деревья не заслоняли пространство над головой, и замерли. Неяркое, но все равно хорошо заметное свечение расходилось по небу, дрожало, играло и переливалось, и чудилось, будто этими переливами кто-то управляет, пуская их по очистившемуся небесному своду. Павел никогда не видел прежде, но догадался, что это было, а выросший в Мурманске Поддубный узнал северное сияние, необыкновенно раннее в этот солнечный и жаркий год.

Оно заставило забыть потерпевшего обо всем на свете, слезы высохли, и Илья счастливо заулыбался. Макаров принес водку и закуску, они выпили на берегу и легли на кариматы, уставившись в приблизившееся, все еще светящееся, мерцающее небо, и радость от увиденного была столь велика, что завороженный Поддубный больше не думал о потерянном паспорте, упущенной щуке и сожженных деньгах — неужели такая мелочь могла испортить ему праздник, как портила путешествие его товарищу странная болезнь?