Алексей Варламов - Теплые острова в холодном море

За спиной у девочки был небольшой рюкзачок, а в руках у мальчика корзинка.

— Дядя, до Реболды далеко ль? — спрашивала девочка, напирая на «о».

— Да примерно столько же, сколько прошли, — ответил товарищ Макарова, с улыбкой их разглядывая. — А на что вам Реболда, ребятки? Знакомые там?

— Поглядеть хотим.

— Да там и глядеть-то не на что, — пожал плечами Поддубный. — Несколько домов обычных, и все. В них сборщики водорослей живут.

— Ну и пусть.

— А ночевать где станете?

— В спальнике.

— А если дождь?

— Пленкой укроемся.

— Как же это родители-то вас одних отпустили?

— А чего тут такого?

Они смотрели совершенно доверчиво и безбоязненно, и от присутствия этих детей Павлу вдруг сделалось радостно, все показалось поправимым, кишечный ли у него грипп, отравление или что-то еще — через день-другой пройдет и он так же радостно потопает в Реболду или в другое место, обойдет весь этот остров с его веселой, мягкой природой, удивительными озерами, таежными лесами, прибрежными участками тундры, садами, холмами и таинственными путями, о которых так много читал.

Легко и быстро он поднялся на ноги.

— Ну счастливо вам!

— И вам счастливо!

Дети ушли вперед, а они прошли еще немного, за ручьем свернули по старой, заброшенной дороге в лес и оказались возле странного сооружения, не то землянки, не то дзота, оставшегося со времен, когда на островах сразу после закрытия лагеря обосновалась военно-морская школа. Дальше пути не было. Поддубный снова оставил Макарова с мальчиком вдвоем и велел им переобуться в сапоги, а сам отправился отыскивать стоянку, но не успели они оглядеться, как он вернулся, и путники все вместе двинулись через лес к морю, а потом налево по берегу.

— Уже почти пришли, кум! — подбадривал Поддубный. — Чуть-чуть осталось.

Был отлив, ноги утопали в изрытом морскими червями крупнозернистом сыром песке, оставляя глубокие большие и маленькие следы, потом берег сделался круче, мужчины поднялись по склону, прошли по черничнику, где было так много ягод, что сапоги окрашивались их сочным цветом, и остановились на мысу.

Это было и впрямь замечательное место. Морской залив лежал перед ними, он был совершенно закрытым и не слишком большим, однако неуловимые мелочи указывали на то, что это не берег пресного озера. Напротив мыса возвышался небольшой, заросший деревьями островок, море казалось таким мелким, словно его можно перейти вброд, виднелись в прозрачной светлой воде крупные разноцветные камни, и огромные валуны лежали на земле. Был тихий солнечный вечер, долгие тени упали на траву, на покрытые лишайниками и мхом плоские камни, краснели крупные, как мелкий виноград, ягоды брусники и рыжие шляпки громадных подосиновиков.

Поддубный внимательно оглядел стоянку и радостно сказал, что за два года, со времени его последнего приезда, на мысу никто не побывал, не разжигал огонь и не тронул забытый им в прошлый раз подвешенный к сосне половник. Вместе с Сережей он быстро и умеючи поставил на немного покатой площадке палатку, развел костерок, сходил на придорожное озеро за пресной водой и вскипятил чаю, соорудил лавочку подле громадной каменной плиты, которая идеально подходила для стола, будто кто-то специально ее обтесал. Рассеянно следя за действиями сына и кума, никакого стыда Павел уже не испытывал — ему было все равно, и только успокаивала мысль, что завтра не надо никуда идти, можно будет целый день лежать в палатке или просто на улице, смотреть в небо, ничего не ждать и ни о чем не думать.

Мысль о том, что к утру ему может стать хуже, Макаров отгонял. И даже если это случится и его потребуется срочно эвакуировать, это будет уже не его забота. Он начал извлекать маленькую пользу из своего положения, хотелось только закурить, но желание было головное, и весь его зараженный, отравленный организм курению противился. Никакие таблетки не помогали, слабость изматывала, и всю ночь и весь следующий день он провел в полузабытьи.

Товарищ его меж тем с утра быстро искупался в море, закинул донку, набрал брусники, грибов, сварил компот и суп. Он очень переживал за Макарова, пихал в него новые лекарства, уверял, что они-то уж точно помогут, заставлял жевать кусочки древесного угля из костра, подбадривал и искренне хвалил за то, что, несмотря на болезнь, кум нашел в себе силы уйти из гостиницы и вместо душного номера они живут в лесу; пил за его здоровье водку, куда бросил для запаха и вкуса несколько веточек можжевельника, потом ушел на лесное озеро рыбачить и через несколько часов вернулся совершенно пустой, но нимало не расстроенный неудачей; попробовал ловить в море, заходил далеко в болотных сапогах, блеснил, выудил страшного колючего морского бычка, поскользнулся, упал в воду и черпнул воды в сапоги, но и этому ничуть не огорчился. А больной все лежал на кариматах и глядел на морской залив и на своего сына, который собирал дрова, жег костер, по многу раз залезал и вылезал из палатки, гонялся за птицами, иногда подолгу сидел на берегу, замерев и уставившись в одну точку, и тогда они не видели и не слышали его часами, но не волновались: на островах, где ангелы запретили селиться волкам и медведям, никакого лиха случиться с мальчиком не могло.

Было тепло, ветерок отгонял комаров и мошку. Поддубный поставил чай и принялся хитроумным способом сушить сапог: он нагрел в пустой консервной банке мелких камешков, но так, чтобы они были не слишком раскаленными, высыпал в сапог и стал его трясти, а когда камни остыли, повторил операцию заново. Ладно скроенный, черноволосый с ранней проседью и с голубыми, как у сиамской кошки, глазами, влюбчивый, вольнолюбивый и жизнерадостный человек благодушествовал и напевал, говорил, что нигде ему так хорошо не отдыхается и не спится, и сквозь слабость, озноб и горячечность, скользя глазами по горизонту, по блестящей воде и верхушкам деревьев, неуклюжий, ленивый Макаров размышлял о том, что хоть и побывал во многих чудесных местах, столь удивительного видеть ему не доводилось. Но все же сами эти мысли были какими-то малокровными, вялыми и отстраненными, как если бы он опять не находился здесь сам, но в очередной раз слушал рассказ своего товарища об островах, только теперь особенно подробный и яркий, и видел все чужими глазами.

Это не огорчало его, потому что, думал угрюмый больной, для него уже давно все кончилось, его поездки и открытия, выуженные рыбины и ночные костры — остались позади, и надо только, чтобы все это увидел и почувствовал его маленький сын. Он ощущал теперь необыкновенную нежность к мальчику, и раздражение, которое прежде вызывала во взрослом человеке детские неумелость, медлительность, капризы и страхи, все, из-за чего ссорился он с женой, больше не касались его души; он был очень рад, что сумел уговорить строгую и нежную женщину отпустить сына, и только тревожила его никак не утихавшая собственная болезнь.