Арон Тамаши - Корень и дикий цветок

— Ешь, празднуй да меня поминай.

Опираясь на палку из дикой розы, он зашагал было прочь, но возле лестницы остановился. Взялся за продольные брусья, собираясь, видимо, положить ее на прежнее место, к стене. Но руки будто окоченели и не хотели слушаться. Ладно, подумал он, пусть так и стоит, упершись в край желоба. Глядишь, явится на рассвете Иаков; а коли впрямь явится, обнаружит тут лестницу наготове, устремленную к небу, может, тогда и заступится за него, старика, перед богом. И ангелы добром вспомнят, вознося Тимотеуса Байко на небо, что не придется им маяться с этакой длиннющей лестницей да командовать «раз-два взяли» худосочным своим собратьям. Не исключено, что один из них сядет на девятой ступеньке и споет в его честь псалом.

— Пусть останется, — сказал старик.

С тем и отправился он сквозь туман в сторону леса. Туман уже понемногу рассеивался и вроде как разбегался, будто намереваясь взлететь. Все дальше и дальше шел старый Тима, минуя кусты тумана, поля тумана, напоминая походкой умудренного жизнью оленя, только что лишившегося своих пышных рогов.

Вскоре лес поглотил его.

— Должно быть, уже далеко ушел, — сказала сама себе Тези.

Всякий раз, как дедушка уходил бродить по лесу — а уходил он едва ли не каждый день, такая уж была у него привычка, — Тези мысленно пыталась высчитать, где он в данный момент, куда держит путь и в какое время вернется. Долгое его отсутствие не расстраивало Тези. Скорее наоборот, ведь только в такие часы, оставаясь совсем одна, она и чувствовала себя совершенно свободно. И те цветы, что раскрывались в ней в эти часы, — о, какими взбалмошными, своенравными они были! В вихре красок и запахов они плакали и смеялись, целовались и рвали друг друга.

Стоя у плиты, как завороженная смотрела она на бурлящую воду, в которой варился отборный кусок хребтины, и зрелище это доставляло ей наслаждение. В голове ее и во всем теле вспыхивали, перемешивались до полной неразберихи и затем затухали мысли, чувства, желания, образы. Как искры в дыму над трескучим лесным костром. Или как яркие быстрокрылые птицы, тучей стрел пролетающие перед глазами. Одна из птиц, желто-красная, отделившись от стаи, просвистела ей о любви, о желании, от которого захватывает дух и которое порой вскипает в крови, как вода в этом вот чугунке. Но как только улетела птица, мысли девушки увлекли ее в ад, где черти варят в бурлящей воде не хребтину с хреном, а распутных женщин. На едва уловимый миг она даже увидела одну из них и услышала ее раздирающий душу крик. Этот крик вернул Тези в девичий монастырь, где девушки, озорничая, щипали друг друга и, хихикая, рассказывали, как лунными ночами вздыхают и стонут в постели.

Дрожь охватила Тези, лицо запылало.

Тело вмиг покрылось испариной.

Она быстро скинула блузку и принялась умываться холодной водой. Кровь понемногу утихла, мысли прояснились, обжигающий пар желаний обернулся весенним дождем. Однако, когда она стала вытираться, ненароком взглянула в зеркало. Забывшись, смотрела она на свое отражение, и чем дольше смотрела, тем сильнее в ней разрасталось желание — вроде как бы себя самой. Но нет, с оглушительным грохотом ударило оно в воздух, как молния, в то пространство, где стояли невесть откуда взявшиеся мужчины. Они возникали и исчезали один за другим в такт ее частому, горячему дыханию; почти все незнакомые, лишь одного она знала, и звали его Фирко Колокан.

Отпрянув от зеркала, девушка закричала:

— Сгинь, сатана!

Она прикрыла плечи и грудь полотенцем, но во всем теле вдруг ощутила такую слабость, что ноги подкашивались. Кое-как добралась до дивана в горнице, застланного большим желтым покрывалом из грубой шерсти; диван был частью ее приданого. Без сил упала на него Тези, уткнувшись в покрывало лицом, бледным, как восковая свеча. Правая нога ее задрожала, и вскоре мелкая дрожь, будто расползаясь, поднялась к пояснице, потом к правой руке, а оттуда перешла и на правую щеку.

Девушка заплакала.

Плач перешел в рыдание, истошное и горькое.

В таком состоянии и застал ее вернувшийся из лесу старый Тима. Он вошел, опираясь на палку из дикой розы и держа на левой руке красивую птицу с безжизненно повисшими крыльями.

— Ты что? — спросил.

Тези не отвечала.

— Обидел кто?

Девушка понемногу успокоилась, рыдания стихли. Подняв на руке птицу, старик молча разглядывал ее. Птица дышала так же часто и тяжело, как Тези.

— Опять невесть что представляла?

Чуть слышно и все еще всхлипывая, Тези ответила:

— Не я.

— А кто же?

— Кто-то чужой, что во мне живет.

Старик примостился на краешке дивана, нежно погладил девушку по ноге и мягко сказал:

— Знаешь, цветик ты мой, что доктор о тебе говорил? Говорил, что душа у тебя ранимая, что нельзя тебе всякое представлять. Умный он человек, потому и советовал, чтобы ты поменьше мечтала, нрав-то твой сама знаешь какой. Тебе вспыхнуть, что спичке. Увидела радугу в небе, вот уже и зашлось сердечко. Бедная твоя матушка от такой же беды страдала, от беспокойства души. И ведь вроде предостерегал я ее, берёг, да только какое там! Глазами, бывало, сверкнет да твердит свое: мол, вижу никому не видимое, предвижу грядущее. А я тогда про себя подумал, что вот уж была бы беда, если б все мы судьбу свою наперед знали. Ты как полагаешь, внученька?

Вопросом этим старик хотел успокоить девушку, но прозвучал он так неожиданно, что Тези тотчас привстала и села на диване. Машинально и немного испуганно она поправила на плечах полотенце, но в глазах уже заблестела радость; так две звездочки возникают из-за уплывшего облака.

— Ну, что случилось, милая? — спросил старик.

— Я за вас боялась.

— За меня-то что же?

— Боялась, вас волки съедят.

Рассмеялся старый Тима, поднялся. И, стоя, еще усмехался, но так, как если бы отгонял в лесу от лица комаров, когда руки заняты.

— Ну, вставай, да обедать будем! — сказал наконец.

И направился из горницы в кухню, где рядом с печкой стоял обеденный стол. Только теперь Тези заметила птицу.

— Что это у вас на руке?

— Ох, и рассеянный я! — пожурил сам себя старик, возвращаясь. — Ведь тебе же и нес, а забыл.

Он опустил птицу на желтое покрывало, и она побежала, нетвердо, но шустро, волоча непослушные крылья.

— Горлинка! — совсем уж обрадовалась девушка.

— Она самая.

— Но они же осенью улетают!

— Этой, похоже, орел визу не выдал.

Птица на глазах оживала. В сером ее оперении поблескивали голубовато-стальные штрихи; она часто моргала, сверкая глазами, как бусинками.

— Что с ней?

— Мороз чуть-чуть прихватил.

— Так я ее мазью вылечу, — сказала Тези.

Старик улыбнулся, подумав, что еще неизвестно, кто из них кого лечит. Палку из дикой розы он поставил на место, к другим, взял сосновые жбаны и отправился за водой к колодцу. На дворе яркая белизна снега тотчас заставила его задрать голову; туман уже сошел, так же быстро, как печаль с лица Тези; крупными шелковистыми пушинками падал снег. Такой же белой и шелковистой была тесьма, которой девушка перевязывала сейчас обмороженные и смазанные мазью лапки горлинки. И не иначе как под прошлогодним снегом отыскала она семена конопли, зернышки пшеницы и мака, чтобы насыпать в деревянную плошку и накормить птицу.