Виктор Ерофеев - Хороший Сталин

— Кирилла Васильевна! — крикнула из своей ванны нянечка. — Хотите, помою спинку?

Кирилла Васильевна расправила спину, повернулась ко мне, демонстрируя завитушки черных волос под животом.

— Сама мойся! — усмехнулась она. — Я вот кавалера попрошу. Он уже вымылся.

Это была не совсем правда. Я еще не до конца вымылся.

— Помоешь мне спину? — сказала она с новым смешком.

Зачем писатели пишут свои автобиографии? По-моему, это — тяжелая болезнь. Это все равно, что вырезать на скамейке свои инициалы. Задача писателя — не написать автобиографию, уклониться, скормить ее рыбам. Горький в автобиографической трилогии километрами гонит диалоги, правдоподобность которых равносильна их лжи. Свинцовые мерзости русской жизни продаются в обмен на сто пудов горечи. В этой горечи нет ничего революционного, она близка сологубовской безысходности. Ноль равен нолю. Набоков, напротив, заявляет, что он жил в раю. Этот рай состоит у него из тщеславных подробностей сытой жизни эгоистического барчука, которого потом с большим наслаждением наказала революция. Набоков стремится найти ритмические повторения своей жизни, зажигает спички, чтобы отпраздновать ее смысл, но, будучи агностиком, попадается в собственную ловушку и уходит от темы. Его побег от случайности сродни слалому. Его воспоминания отвратительно самодовольны. Это — та самая пошлость, которой он объявил войну. Горький и Набоков — два полюса русской литературы — превратили свои автобиографии в одинаковый продукт словоблудия.

Жизнь писателя летит по-над жизненным смыслом. Она не питается миллионом подробностей, как жизнь других людей. В отличие от его слова, она меньше, чем сам писатель. Она его унижает. Его метаморфозы любопытны лишь чистым страданием. Не достоверный отчет, а предательство — его обитель. Достоевский отдал эпитафию на надгробье своей матери оторванному «члену» никудышного героя:

Это — единственное спасение. Что бы писатель ни делал, он только теряет время. Недостойный самого себя, он состоит из потерянного времени. Он дружит с революционерами, он делается затворником, он бурлит, он спокоен, он в вечном долгу перед своими непонятыми родителями, он льет нежность себе на голову, как елей, все это детский лепет. Рисуя портрет художника в молодости, Джойс настолько увлекся темой святости и похоти, что забыл о главном: у писателя нет ни похоти, ни святости. Он — лист бумаги. Иначе — нескончаемая мастурбация.

Наскоро переодевшись в двойника, Бунин терзает читателя бесконечным описанием природы, которое он связывает со своим детством: миллионы закатов, вьюжных дорог, луна над полями. Но главный его талант — подробнейшее описание покойников в гробу. Сосед, отец, великий князь, ребенок — покойники. Все признаки их разложения: цвет губ, височных вен, век, рук — замечены наблюдательным мастером. Но эта занимательная некрофилия — близкая мне по ощущению ужаса смерти — в конечном счете оборачивается автобиографическим провалом: из очаровательного лирического мальчика-героя вырастает дерганый, ревнивый, требующий властно, чтобы его любили, молодой человек, пишущий пафосные стихи о той же природе. Он проповедует эстетизм и действительно равнодушен к страданию народа. Писатель обманул сам себя.

Посол Виноградов поручил папе посетить вдову Бунина, чтобы купить у нее архив писателя. Папа бесстрашно пошел к ней на квартиру. Она встретила его с подозрением. Посмотрела через перила вниз:

— Вы, советские, одни не ходите.

Она думала, что папа привел за собой советский хвост. Когда вдова наконец впустила папу в богатую квартиру, разоренную нищетой, она припугнула его:

— У меня раз в неделю по четвергам собирается антисоветский комитет!

Папа не дрогнул:

— Это меня, сударыня, не касается.

Бедная вдова продала ему рукописи. Папа выхлопотал для нее пожизненную советскую пенсию в конвертируемой валюте. Политически папа считал Бунина «путаником»: это было мягкое, все оправдывающее слово, если речь шла о «ненашей» интеллигенции. Шагал, Анненков, Серж Лифарь, Ларионов и Гончарова — все творческие эмигранты постепенно становились «путаниками». В конце концов дело дошло до Бердяева — он тоже стал «путаником».

В солнечный день в Довилле, где я впервые девятилетним увидел море и морские раковины, когда мы (тогда я был уже студентом) гуляли вдоль берега под шелест пляжных флагов и хлопанье матерчатых шезлонгов на ветру, — наша прогулка напоминала картинку из французского фильма, — пухлый витальный Володин, фальшивый советник посольства (из резидентов) с очаровательной женой, пианисткой Большого театра (мама мечтала в Москве затащить ее к себе в гости, но пианистка не поддавалась — тут была своя иерархия), рассуждали об архиве Бердяева. Он говорил, что Москва заинтересовалась архивом этого «путаника». Отец, не читавший ни строчки Бердяева, кивал головой. Внезапно Володин остановился:

— Если на нас сейчас нападут, с каким бы удовольствием я бы их всех разбросал!

В его глазах стояла живая, ничем не прикрытая ненависть. Я оглянулся, высматривая потенциальных обидчиков. Было ветрено, солнечно. Бегали дети. Вспышка ненависти постепенно угасла. Мы пошли обедать. Такого за папой не водилось. Его ненависть не имела физического непотребства. Она выражалась только в решительности его лица. Однако слово «путаник» — липовое, гэбистское, но отчетливое слово. В самом деле, писатели — «путаники». Точнее не скажешь.

Все писатели сами себе нравятся: все — пытливые, наблюдательные, фальшивые, похотливые, с глазами, смотрящими внутрь себя. На всех портретах писатели выглядят глубокомысленно. Наверное, я — не писатель: на фотографиях я выгляжу случайной приставкой к жизни. На тридцать процентов писатель состоит из глубокого чувства самодовольства. На двадцать — из чувства смерти. На остальные пятьдесят — из веры в свою уникальность. Он не верит дню своего рождения — он пришел из космоса и сольется с ним навсегда. Он ищет таинственные отметины у себя на теле. У меня, например, под левым соском — родовой шрам. Я осмотрел много людей — ни у кого ничего подобного. Наверное, это из моей прошлой жизни. В ней я был полубогом. Отними у писателя неповторимость — писатель кончен. Это чувство уникальности особенно раздражительно. Толстой, путая следы, устроил из своей автобиографии моральный самосуд, закончившийся толстовством. Добычин пошел по прямо противоположному пути: он смешал важное с незначительным, отчего повествование получило нулевую степень морального письма. Маяковский ерничает, Пастернак умничает. Пруст рассказал, что он случаен с головы до ног. Перебивая друг друга, писатели делятся подробностями собственной жизни, уверенные в том, что это кому-то интересно. Почему-то мне так и не попалось «Детство Багрова-внука». Может, это исключение? Автобиография по своей сути — тупиковый жанр. Достаточно мне было прочитать несколько десятков автобиографий, чтобы понять, что я автобиографию никогда не напишу.