Дидье Ковелер - Воспитание феи

— Когда вы заканчиваете? — спрашивает он меня.

— Сейчас, — отвечаю я, задвигая табурет под кассу.

Я снимаю халат, протягиваю смущенной заведующей и желаю ей счастливо проработать оставшиеся до пенсии двадцать лет.

Под зонтом ее туалетная вода пахнет иначе, чем в магазине. Укроп и герань, растворенные в горячем гудроне, едком после грозы. Мы идем через стоянку — от лужи к луже, среди облаков выхлопных газов маневрирующих машин.

Я открываю ей дверцу «Триумфа». Она застыла, глядя на черные ленты лейкопластыря, исполосовавшие капот. Мне приятно на нее смотреть.

— Они поцарапали вам машину?

— Нет-нет, это как раз для того, чтобы никто не поцарапал.

И я отклеиваю конец ленты, показывая, что под ним нет никаких повреждений. Лучшее средство помешать вандалам калечить машины — убедить их, что тут уже поработали другие. Ее насмешливый взгляд не отпускает меня, пока я, скрючиваясь, залезаю в тесную кабину.

— У вас низкий потолок, — говорит она.

Весьма изящный намек на то, что я слишком велик для своего автомобиля, и что он мне не по возрасту.

— У меня с этой машиной особенные отношения, — отвечаю я, в четвертый раз пытаясь завести двигатель.

— И часто приходится ее толкать?

Я объясняю, что английские модели шестидесятых не очень-то любят дождь, но рано или поздно всегда заводятся, если делать двадцатисекундный перерыв после каждой попытки. Она отвечает, что никуда не спешит.

— Вы ее купили уже подержанную?

— Можно сказать и так.

И я, не испытывая ни малейшей неловкости, легко и естественно рассказываю, что знал эту машину с самого рождения до 13 апреля 1978 года. Тогда я в последний раз видел отца. Я только что записался на вождение; отец ждал меня у ограды пансиона, за рулем «Триумфа», который в то время напоминал хромированный пузырь, изъеденный ржавчиной. Он явно куда-то спешил. Сунул мне в карман три тысячи франков и сказал:

— Выпиши мне чек.

— На сколько?

— На три тысячи. Я продаю тебе машину, пока они ее не конфисковали. Все совершенно законно: я исправлю данные в техпаспорте, проставлю дату, а ты подпишешь акт купли-продажи, вот так. Я абсолютно неплатежеспособен; если они когда-нибудь узнают, что ты мой сын, ты унаследуешь мои долги. Но все равно, говорю тебе, они ничего не докажут. У тебя есть проездной на метро?

Я порылся в карманах, протянул ему книжку. Он поблагодарил меня за все — «Пока, малыш!» — и исчез на лестнице станции Понт-Нёф. Неделю спустя в дверь его особняка напротив казино Экс-ле-Бэн позвонили привратник и комиссар, а он тем временем выбросился в окно. Ни одного прощального слова, извинения, упрека. Лишь на клочке бумаге, приклеенной к стене в кухне, предупреждение новому жильцу: «Сменить газовую трубу».

Сезар молча на меня смотрит. Понимающе улыбается. Когда я снова поворачиваю ключ зажигания, по пальцам пробегает дрожь. Она нашла в моей истории не драму, не смерть, не рассказ об эгоизме. Наоборот — сочувствие, целомудренную нежность, взаимное уважение, преданность; верность памяти. «Пока, малыш!» Два слова, которые не перестают звучать во мне.

— Чем он занимался? — спрашивает она чуть слышно.

— Я помню тот день, когда задал этот вопрос моей матери; мне было, наверное, лет пять или шесть. Она безразлично ответила: «играет». И ее ответ показался мне чудесным.

— Вы тоже играете?

— Я заставлял играть других. Изобретал правила.

Она ерзает на сиденье, придвигается ко мне. Хочет отодвинуться от дверцы — пазы уже не герметичные, ей на шею стекают капли дождя. Чтобы хоть что-нибудь сделать, я вытираю запотевшее ветровое стекло. Она смотрит на мое обручальное кольцо.

— У меня есть жена, которую я люблю, она сейчас от меня уходит, и ее сын от первого брака, которого я обожаю и не могу сказать ему правду.

Как легко говорить, когда тебя слушают. Любые недоразумения сразу рассеиваются, и все так просто, если есть доверие. Она отвечает мне ровным голосом:

— Я родилась в Ираке, приехала во Францию, чтобы защитить диссертацию по Андре Жиду, я хотела продолжать учебу и устроилась работать кассиром, чтобы помочь моему другу, который сейчас в тюрьме. Только что я потеряла работу.

Молчание растворяется в шуме падающих капель. Ни тени беспокойства. Никто из нас не хочет развеять очарование и нежность, возникшие между нами — да, нас объединяют эти неудачи, обрисованные четко и ясно.

В стекло с моей стороны стучат. Поворачиваю скрипящую ручку, которую забыл смазать.

— Помощь нужна? — спрашивает какой-то тип.

Сезар выскакивает из машины, бросается к двум парням на мотоцикле, склонившимся к моей дверце. С ошеломляющей яростью она кричит, что я полицейский, что она подаст на них в суд, если они не перестанут ее преследовать, что Фабьен на каждом углу говорит, что скоро женится на другой, пока она кормит его кота, поэтому, черт вас побери, оставьте меня в покое!

Она садится в «Триумф» и захлопывает дверцу. Дождь льется нам на колени. В зеркало заднего обзора я вижу, как парни садятся на мотоцикл и уезжают.

— Простите, — говорит она, прерывисто дыша, вытирая лоб рукавом.

Она одета небрежно: черная с сиреневыми полосками мини-юбка, рубаха в желтую клетку, зеленый лаковый жакет, пластиковый пояс и браслеты восточной принцессы. Какой контраст между спокойствием ожидания, которое она излучала минуту назад, и ледяной яростью, исчезнувшей столь же внезапно, как появилась. В ней бушует война. Напряжение, холодность, умение затаиться — по-настоящему опасные, проявляющиеся у тех, кто сражается ради того, чтобы стать самостоятельным, выжить и остаться невредимым.

— Мусс и Рашид, — представляет она мне парней с некоторым запозданием.

— У меня не было времени поинтересоваться, хотите ли вы, чтобы я вмешался.

Она кладет свою руку на мою и говорит, что я вел себя абсолютно правильно: у них с собой ножи, иногда они бывают очень милыми — все зависит от того, что они курили.

— Из-за них моего друга держат под следствием, поэтому они считают себя обязанными. Следят за мной, ходят по пятам — очевидно, им больше нечего делать. Они за меня «в ответе», как они говорят Фабьену. Но по какому праву? По какому праву они смеют судить меня и карать во имя ислама? Они даже не знают, что это такое! Они ни разу не были на родине предков и еще смеют меня учить! Они — французы, их родина — квартал Жан-Мулен, а их вера — футбол и косяки. Для них дело чести держать взаперти своих сестер, подружек и подружек друзей — во имя Пророка, как они заявили мне в лицо! И это мне, принявшей ислам по принуждению, у меня даже в паспорте отмечено: «суннитка»! Я-то действительно живу так, как они «проповедуют». Мой Бог — Бог любви. Он не унижает женщин, ценит жизнь, не запрещает пить вино и уважает других богов! Видеть их больше не могу! Не могу больше в этом жить! Не за тем я приехала во Францию!