Дидье Ковелер - Воспитание феи

Сезар взяла телефон и спросила, далеко ли больница. Выяснила, сколько времени занимает дорога, сказала, что мы сейчас придем, и вернула телефон мне.

Возвращаясь через сосновую рощу, я задал ей вопрос, который вертелся у меня на языке с того момента, когда я услышал, как она разговаривает с моим сыном:

— Но что вы собираетесь делать? Я имею в виду Рауля...

Она посмотрела на меня ясным взором:

— Исполнить его желания, а что?

Он взял мне красный талончик, напоминающий этикетки на полке с упаковками нарезанного сыра. На дисплее высвечивается номер очередного пациента, и каждый раз раздается противный звук. Еще сорок человек, и я смогу уладить формальности и получить карточку, дающую право терпеливо ждать в отделении «скорой помощи».

На стекле, защищающем окошко, милая нарисованная дама произносит «Добрый день!», улыбаясь в пузырь. Что позволяет сотруднице, находящейся двадцатью сантиметрами ниже, сразу приступать к вопросам, экономя время на приветствиях.

Устав, Николя вернулся в круг, образованный забинтованными, загипсованными и инвалидными колясками. Он — первый француз, который обо мне заботится. Я очень волнуюсь, и вся как-то замерла — мне это почти неприятно. Так не бывает. Он потерял целый час, пытаясь договориться. Наткнувшись на непробиваемую стену («Всем нужно срочно, мсье, а работает только один мой коллега: время отпусков»), он в конце концов воскликнул: «От этого зависит будущее ребенка!» Старушка в инвалидной коляске подъезжает к нему, предлагая поменяться номерками: ей осталось ждать совсем недолго. Одним махом мы перескакиваем через тридцать восемь номеров.

Я говорю Николя:

— Вы тоже волшебник.

Он не отвечает. Он ошарашен моим решением, моим капризом — словно он известный кутюрье, а я собираюсь носить выходное платье, которое он для меня сшил, каждый день. А ведь мы еще не обсудили проблему, которая возникает вследствие третьего желания.

Он подходит к автомату, спрашивает, не хочу ли я «Марс» или «Баунти». Я отвечаю: «Нет, спасибо: оставлю место для бараньего окорока». Мне хотелось бы, чтобы он перестал беспокоиться обо мне. Лучше пусть расскажет о своей жене.

Луизетта ставит на кухонный стол закуски, не переставая подпевать песне, доносящейся из радиоприемника на холодильнике. Рауль не выказал особой радости при моем появлении — видимо, решил, что я «смылся на поиски лучшего». Он, конечно, хочет скрыть свою надежду на счастье: это — его сюрприз. Он едва отвечает на мои вопросы. Разговаривает с лабрадором, вертящимся возле нас в ожидании угощения.

— Разве ты не собирался обедать у Людовика?

— У него комп завис.

— Возьми морковку, зайчик, — советует ему Луизетта. — Тебе полезно.

Рауль колеблется. Он терпеть не может тертую морковь. Феи, без сомнения, тоже. Он отрицательно качает головой, смотрит на часы и говорит, что торопится: мадам Сарр отвезет его на турнир по теннису в Мезон-Лафитт. Я смотрю на своего сына так, словно никогда его не видел. Я разглядел его достоинства, его умение хранить тайну, его сдержанную улыбку и безумное желание превратить в реальность те сказки, в которые он по-прежнему верит. А я и не знал, что он так умело врет. Так спокойно притворяется, так правдиво сочиняет. Сколько это продолжается? Действительно ли он ночевал у Людовика? Или спал в моей — нашей — хижине? Рауль, по-своему заботящийся о сломанных кустиках, к которым он привязывает подпорки, — это меня настолько тронуло, что я не могу проглотить ни куска.

Луизетта ставит перед нами пюре и принимается разделывать окорок. Я роняю салфетку, наклоняюсь за ней и заглядываю под скатерть. Рауль разложил на коленях листок фольги. Я прикусываю щеку, чтобы не улыбнуться, выбираясь из-под скатерти. Я думаю о том, что еще никогда он не был так трогателен и что больше чем когда-либо он сейчас заслуживает постоянной поддержки с моей стороны — как это было в ту пору, когда я влюбился в его мать. Что будем делать, Рауль? Долго ли ты будешь прятать в моей хижине для марсиан хорошенькую, приветливую фею?

Мы только что вернулись из больницы, где врачи вместо того, чтобы обнаружить трещину в черепе — в существовании которой я не сомневался, — нашли у нее три сломанных ребра. Я предложил ей отвезти ее к себе. Она отказалась — спокойно и решительно. На перекрестке Четырех Дубов она быстро попрощалась со мной, напомнив, что меня, конечно же, ждут к обеду, а я опоздал, помогая ей. Протянула мне связку ключей, назвала адрес в квартале Жан-Мулен и сказала кличку кота, поблагодарив, что я согласился накормить его.

Я смотрел, как она идет, освещенная солнцем, легкая и упрямая, уверенная в своей правоте. Та же походка, та же осанка заигравшегося самоубийцы, каким был я тридцать три года назад на этой дороге, прячась в спасительной хижине. Раз мир от нее отказался, она оставила его, чтобы сыграть ту роль, которую ей доверил ребенок; он — без сомнения, говорила она себе — единственное существо на свете, которому она еще нужна.

Я оставил попытки ее переубедить и начал издалека:

— Вам привезти ваши вещи?

— Ваш сын позаботится об этом.

Я опускаю глаза и смотрю в тарелку Рауля. Кусок бараньего окорока уже исчез, равно как и третья часть пюре.

— Отменно! — говорит он, протягивая тарелку Луизетте.

Она хмурится:

— Не держи меня за дурочку, козлик! Ты все скормил собаке!

Он не отрицает. Луизетта кладет добавку и садится напротив, подперев руками щеки, — посмотреть, как он будет есть. Чтобы спасти его, я спрашиваю:

— Луизетта, у вас есть горчица в зернах?

— А то ты не знаешь, где она?

— Нет.

Она, ворча, встает и идет в столовую: там, на буфете, с незапамятных времен стоит горчица в зернах. Каждый раз, когда я раздражаю Луизетту, она обращается ко мне на «ты». Я обращаюсь к ней на «вы» с тех пор, как она лишила меня девственности в пятнадцать лет, в доме ее парижского хозяина, куда я ходил каждую среду во второй половине дня, пока шесть лет спустя не приобрел средства переманить ее, чтобы она вернулась на ферму. Я до сих пор храню письма, которые она писала мне в пансион. Они были моей единственной отдушиной, окошком в свободу, в прежнюю жизнь. Моя мать присылала мне только дорогие подарки и открытки, написанные от первого лица множественного числа, чтобы я не забывал, насколько великодушен новый папа, калифорниец, который возьмет меня к себе аспирантом, когда я выучусь на врача. Именно Луизетта поддерживала моих бабушку и дедушку в доме престарелых, где однообразие понемногу убивало их. Это она передала мне последние слова бабули Жанны, готовившейся присоединиться к дедушке Жюлю, ушедшему за несколько часов до нее: «По крайней мере там, наверху, мы окажемся на одном этаже». Я искренне люблю Луизетту, но со временем вынужден был прервать с ней связь.