Евгений Богданов - Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки

Прошли в одну сторону, повернули обратно. В перерывах между пением слышались весёлый, бойкий говорок, смех, шуточки. Были и частушки шутливые:

Прошли в один конец, опять повернули обратно и снова частушки:

Часто я уходил один в поле, в лес. Когда начинала; созревать рожь, выбирал укромное место, осторожно раздвигая стебли хлебов, заходил в них и трогал тугие колосья. Рожь на ветру шумела, колоски, свешиваясь вниз, тихо покачивались из стороны в сторону.

Хорошо было в поле по утрам. Солнце еще только всходило, как бы выпутывалось изо ржи. От него во все стороны разливались волны света и тепла. На листьях подорожника, на мелких сердцевидных чешуйках пастушьей сумки, на колосьях жемчужинками сверкали росинки.

Я шёл по тропинке. Она была не такая, как днём, не сухая и жесткая, а мягкая и чуть влажная. К подошвам ботинок льнула мягкая, слегка подмоченная росой пыль.

В деревне вдоль улицы росли берёзы. Они были уже старые, кора на них потрескалась, в трещинки набивалась дорожная пыль. А в лесу среди приземистых ёлушек стояла молодая берёзка. Ствол у нее прямой, очень белый и чистый, такой, что от него, казалось, в лесу посветлело. Листья на березке мягкие, шелковистые, сверху лоснящиеся, а с-под низу словно подбиты легким пушком. Под ударами ветра берёза как бы раскланивалась. Ели вокруг неё расступились, чтобы все могли любоваться берёзкой, пока не пришел крестьянин с топором и не срубил её, чтобы сделать оглоблю для тарантаса или полоз для саней…

Летом в страду семья ужинала поздно, в сумерках. Чай пили с топлёным в русской печи молоком с пенками.

Поужинав, я выходил из-за стола и садился у открытого окна. На улице опять шло гулянье. На мосту отплясывали кадриль, дробно стуча по деревянному настилу каблуками. Заливалась гармоника-венка, и голоса у неё были звонкие, рассыпчатые. Девушки снова ходили по улице с частушками. Весёлые, жизнерадостные, они были разодеты в старинные сарафаны и кофты. Среди них я приметил и нашу Варю. Она — в красном сарафане с синими каймами по низу, в зелёного цвета атласной кофточке. Темно-каштановые волосы заплетены в косу, сбегающую вниз по спине и скрепленную лентой на кончике.

Девушки шли в ногу, тесным, дружным рядком. Вот они замедлили шаг, дружно колыхнулись, и опять над притихшей деревней взвилась частушка:

Домочадцы уже укладывались спать. За столом возле самовара осталась Татьяна. Она подремывала, голова ее клонилась все ниже, и в полусне Татьяна коснулась однажды лбом не остывшего еще самовара. Сонливость мигом улетучилась, и Татьяна принялась мыть чашки. Она работала весь день на покосе и очень устала. Бабушка в тот день прихворнула и не хозяйничала на кухне. Вечером она сошла с кровати и села на лавку рядом со мной.

За рекой над сосновой рощей взошла яркая полная луна и залила окрестности бледно-голубым светом. От неё трепетными серебрушками заиграла на перекате вода в реке, и от изб на пыльную сухую дорогу легли глубокие тени.

Я вспомнил, что дед говорил: «У луны свет чужой, она «крадёт» его у солнца». Я поглядел на луну и, заметив на ней какие-то темные пятна, спросил бабушку, отчего они.

Бабушка ответила:

— Это не пятна. Это — Каин и Авель. Каин убил Авеля и сидит там, на луне, а бедный Авель лежит у его ног мертвёхонёк.

Я пытался разглядеть, где Каин, а где Авель, но ничего не было видно, кроме расплывчатых тёмных пятен.

— Кто такой Каин? — спросил я.

— Каин — это изверг, злой человек. Авель — его брат, хороший, добрый. Каину не нравилось, что брат у него такой добрый и хороший, он и стукнул его по голове и убил. Бог покарал Каина — отправил его на луну. Там он и сидит возле убитого брата и дрожит отхолода.

Ночью мне снилось, как Каин убивает Авеля, а потом косматый, нелюдимый сидит на луне, кутаясь в лохмотья, а рядом лежит мёртвый Авель. Наверное, я кричал во сне, потому что, очнувшись, почувствовал на лбу теплую бабушкину руку. Она склонилась надо мной и сказала:

— Спи, спи, дружок. Неужто худое приснилось? Успокойся, чадушко.

Взрослые весь день были на работе в поле, дома оставались только дети. Сестры — двойняшки Паня и Шура играли на улице возле дома, мы с братом Алексеем ловили удочками на реке ленивых пескарей и возвращались домой только к вечеру, к приходу овец.

Каждая семья тогда держала помногу овец. У нас было шесть ярок и баран.

Солнце клонилось к закату. Мы сидели возле дома на скамье и поджидали овечье стадо. И вот оно показалось на дороге — большое, шумное, топотливое. Улица наполнилась блеяньем, стадо шло быстро, в облаке пыли. Сестренки, завидя его, истошно завопили: «Овцы бежа-а-ат!».

Мы сорвались с места и с кусочками хлеба в руках помчались встречать овец. Их надо было привести домой и запереть во двор, иначе они разбегутся по проулкам — не сразу потом соберёшь.

Со всех сторон слышалось это: «Овци бежа-а-ат!» — словно кличи воинственных индейцев, и отовсюду к стаду спешили дети, старики, старухи с кусочками хлеба. Наша старшая сестра Мария подбежала к барану Борьке и стала его подманивать хлебом, повторяя «Чиги-чиги-чиги!» Чёрный круторогий баран, послушно потянувшись за хлебом в Машиной руке, пошёл за ней к дому, а за ним и все наши овечки. Дверь во двор была уже открыта, овцы вбежали в него, Алексей тотчас закрыл ворота.

Загнав овец, вздохнули облегченно: дело сделано.

Но бывало и так, что, увлёкшись своими занятиями, дети опаздывали к приходу стада, овцы разбегались по всему концу Погоста, пощипывая мелконькую травку в проулках, и хозяева долго собирали их.

Стадо пригонял с поскотины овечий пастух. Он быстро шагал сбоку стада с длинным черёмуховым посохом в руке. На боку у него висела холщовая сумка. Высокий, поджарый, остроглазый, он пользовался в селе всеобщим уважением.

Он кормился, как было принято, «по дворам» — сегодня в одной избе, завтра в другой. Когда приходила очередь кормить пастуха нашей бабушке, она с утра готовила для него самую вкусную и сытную пищу: наваристые щи, блины, сливки, яйца, ягоды, грибы, чай покрепче с пирогами и калитками. Всё — для овечьего пастуха. Точно так же кормили и коровьего «пастыря».