Николай Север - Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре.

Обо всём позабыл Александр Петрович в дворянском ущербе своём…

Евграф Чемесов [32] Чемесов Евграф Петрович (1737–1765) — выдающийся русский гравёр. Родился в Нижегородской губ. в дворянской семье. С 1759 г. учился гравированию в классе Г.Ф. Шмидта. В 1759–1760 гг. создал отличный портрет Петра I с оригинала Натье. С 1762 г. академик, руководитель граверного класса. Близкий друг Ф.Г. Волкова. ближе всех стал Фёдору в эти дни… Придет, сядет к окну, делом своим займётся — рисует. Чёрточки малые одну за другой друг к другу близит. И получается удивительно! Да ещё над Фёдором посмеивается:

— В гравировальном деле терпение надобно как нигде! А ты что в терпении смыслишь, бурелом ты этакий! Вот они, чёрточки-то… Ты их так, а они, рассердясь, тебя раз, они тебя два… стоишь, руками разводишь, — сызнова начинай! Упрямство есть у тебя, а терпенья…

— Я, Евграф, с мальчишества на кулачках бился… Ежели, скажем, мне… раз, да ежели два, да ежели в третий, — с обоих берегов смеяться начнут…

Опять посидят, помолчат, каждый своим занят. И опять…

— Упрям ты, Фёдор… а что с того? Пётр ваш театр не нынче так завтра закроет, а вас всех в солдаты… и поделом! Буду на площадь ходить, на тебя смотреть, как ты артикулы выкидывать станешь…

— Ходи. Художнику всё видеть надобно. Упрямство упрямству рознь! Отчим мой, Фёдор Васильевич, мыльню во дворе строить начал. Лесу свезли, заготовили ладного. Ну и скажи — одно бревно ни туда, ни сюда… Само по себе! А лесу еще прикупить скупость не позволяет. Всунули бревно кое-как… Пойдет отчим в мыльню — плечом или головой обязательно стукнется! Чёрта стал поминать, что с ним отродясь не бывало. В суеверие впал! В мыльню входя, нарочно об дверь или что ударялся, — бревна избежать надеясь… не помогало! А менять бревно теперь уже не из-за скупости — из-за упрямства не захотел. И я, видно, Евграф, бревно, что без размеру втиснуто, переупрямить хочу. А ведь, кажись, разумом бог не обидел.

Театр на траур по Елизавете закрыт. Пустота, безделье… Мотонис с Козицким все шепчутся. Фёдор злится:

— Что шепчетесь, что?

— Сущего града не имам, — смеётся Козицкий, — грядущего взыскуем! [33] Сущего града не имам — грядущего взыскуем (слав.) — религиозное выражение о бренности настоящей земной жизни и ожидании иной, будущей, обещанной св. писанием. В данном случае Козицкий иносказательно говорит о царствовании Петра III и ожидании прихода к власти Екатерины II.

— По всему видать. Тож мне дворяне!.. Вам Пётр Третий вольность дворянскую дал, а вы…

Смеется уже и Мотонис:

— А мы, дворяне, решили статую его из чистого золота водрузить. На благодарную память потомству. Не согласился: золоту, мол, примененье другое мною может быть сыскано. Мне на ваших потомков плевать! Тем всё и кончилось.

— По Сеньке и шапка! Вам такого и надо!

Притих вдруг Козицкий:

— Фёдор, меня государыня через Григорья Орлова тебя упредить велела… Сказать просила: «Труднейшая изо всех наук — умение ждать!»

Потеплело у Фёдора на душе, — стало быть, верно, не всё пропало!

Императрица Екатерина, философией вооружась, в суровое одиночество укрылась. Высокомерие Воронцовой куда ни шло — всё вспомнится в своё время, но то, что её, Екатерину, император в пренебреженье постыдном даже при иностранных министрах содержит, — не переносно! Дворянская гвардия затаилась, молчит — тоже ждёт своего времени.

Старик фельдмаршал Румянцев из Пруссии в сенат отписал: «Опасаюсь, не сделалось бы скоро бунта и возмущения, особливо от огорченной до крайности гвардии..»

Опоздал фельдмаршал, примчал письмо фельдъегерь в столицу, не застал уже на престоле Петра. Сенатский чиновник, приняв пакет, на нем написал: «За ненадобностью в делах не числить». И сунул его куда-то в чулан… Привыкли ли все, время такое ли было, но свергли Петра без шума, без крика, без топота экскадронов гвардейских. Так… мимоходом.

Друзей у Екатерины в эти дни было немало. Ждали от неё многого. В честь восшествия на престол российский и колокольный звон, и пальба из пушек, и манифест! В нём новая царица всем объявить на Петра велела: «Законы в государстве все пренебрёг!» — и за это, дескать, наказан.

Пётра в Ропшу. В караул к нему братьев Орловых. Петр любовницу свою Воронцову требует, с караулом без просыпу пьёт да в карты сражается…

Фёдор с друзьями рядом с Екатериной в эти дни… Та всем понравиться хочет, добра и приветлива с виду.

— Вы, господин актёр, поможете нам в эти скучные дни… Театральные увеселения, балеты, народные гулянья, смех, песни должны озарить столицу. Народ, который поёт, худа не думает!

Панин, что стоял рядом, поспешил добавить услужливо:

— Скорбных лиц, ваше величество, ни на улицах, ни в домах не приметишь… Майор голштинской роты, осерчав на вас, богу душу отдал. Так и о том сказывая, все только смеются.

Бестужев, что при том разговоре был, левый глаз прищурил:

— Примечайте, ваше величество, смеются! Весёлый переворот!

Екатерина ему пальцем чуть погрозила и к Волкову:

— Ну, сударь мой, помните: отныне попечение о театре во многом от вас зависит!

Вышел Фёдор в тот день из дворца надежд полон.

Размолвка, словно дым, что в ненастье по полю стелется с костра позабытого… Кому с него радость!.. Пошёл Фёдор к Сумарокову. Больше года не виделись… У Александра Петровича жизнь поломалась: царей поучал — ни одну из цариц научить не смог, только в немилость впал и осмеянье. Театр любил — от театра отставлен. Одна неурядь и отрава! Пошёл к нему Фёдор, глядит — ни семьи, ни дома, ни друга! Сидит давненько небритый, в помятом шлафроке, водку пьет: «Ты!» По сизой щеке слеза.

— Я, Александр Петрович!

— Ну, что же, садись!

Словно вчера лишь виделись. Рюмку подвинул:

— Пей! Как это ты! Теперь ко мне никто ни ногой… брезгуют!.. Один Елозин «не сумлевается», со мной остался. На театре пьесы мои идут, а я в нищете, забвенье. России бесчестия не сделал, а вот… — голову на руки уронил, смотрит Федор: волосы поседели…

…В доме тишь, на улице тишь… В Летнем саду фейерверки кинули в небо… Зелёными огнями на миг комнату осветило. И опять всё то же: свеча на столе догорает, голые стены, стол… Встал Александр Петрович у двери, кликнул: «Алёнушка, квасу!» К столу подошёл, молчит…

Алёнка вошла, потупясь, строгая, как всегда, как прежде, красивая, молча на стол штоф с квасом поставила.

— Здравствуй, Алёнушка… не забыла?

— Что вы, сударь, Фёдор Григорьевич. Как можно! От вас, кроме добра, ничего не видала!

Сумароков голову к ней повернул: —Ты что… глаза заплаканы… негоже. Эх, русская красота, — ей и слёзы к лицу.

— Нехорошо ты молвил, Александр Петрович! — нахмурился Фёдор. — Горе человека не красит…