Ясуси Иноуэ - Обасутэяма — гора, где оставляют старух

— Твоей работой лучше, пожалуй, заниматься в Токио.

— И все же… — глаза Киёко затуманились. — Поработаю еще немного на аэродроме, освою специальность.

Тут это легче, поскольку дело имеешь с иностранцами.

Я подумал, что основная причина не в освоении специальности, а в желании пожить вдали от дома одной, самостоятельно.

— Очень боялась встречи с тобой, думала, будешь ругать. Как хорошо, что повидались.

— Я и не собирался распекать тебя. Этим делу не поможешь.

— Можно посылать тебе письма?

— Как хочешь.

— Ну пока, — Киёко подняла правую руку и слегка помахала только ладонью — жест девочки, а не работающей не покладая рук женщины.

До отъезда оставалось еще два часа, и я решил побродить по городу. Миновав главную улицу, я оказался на окраине. Здесь бросалось в глаза множество харчевен, небольших отелей и игральных автоматов «патинко». Местные жители рассказали мне, что из-за многочисленных подземных горизонтальных шахт почва кое-где оседает и потому на некоторых улицах покосились дома. Во время прогулки я специально приглядывался к домам, но ни одного покосившегося не обнаружил. Зато на окраинах было множество больших и малых луж. Может, именно там осела земля и провалы заполнились водой.

Я подумал о том, что угольный бассейн Тикухо тянется отсюда на север до самого берега моря, куда сейчас возвращается Киёко в свой косметический кабинет.

Киёко, видимо, по-своему восприняла настроение матери, когда та сказала, что хочет провести остаток дней на горе Обасутэяма, но, если подумать, сама Киёко вот уже два года живет в одиночестве в далеком угольном районе на Кюсю и глядит на луну, поднимающуюся из-за острой вершины террикона — своего рода гора Обасутэяма, только созданная искусственно, из шлака.

Я остановился. В мозгу внезапно прояснилась смутная мысль, не дававшая мне покоя после разговора с Киёко прошлой ночью.

Не исключено, что овладевшая матерью мысль об уходе — своеобразное проявление мизантропии. Вот и у Киёко проявилась склонность к мизантропии — неважно, что тому послужило причиной, — и это сыграло свою роль в ее решении уйти из дома.

Я вспомнил некоторые эпизоды из жизни моего младшего брата Сёдзи.

Однажды — шел третий послевоенный год — Сёдзи заглянул ко мне. Он служил тогда в отделе политических новостей одной очень влиятельной газеты. После ужина, когда я пошел его проводить к остановке автобуса, он неожиданно заявил:

— Мне опротивело работать в газете. Эта служба и раньше была мне не по нутру, а теперь стала просто невыносимой. Хочу подыскать себе такую работу, чтобы поменьше общаться с людьми.

Мне странно было слышать столь откровенное признание от Сёдзи, который был известен своей общительностью, покладистым характером и считался талантливым журналистом. Тогда я решил, что младший брат и в самом деле не любит журналистскую работу.

— Если тебе так опротивела газета, займись чем-нибудь другим, торговлей, что ли, — сказал я. — Ты ведь еще молод.

Я сказал так не потому, чтобы отвязаться. Просто в тот момент я почувствовал в брате нечто такое, что заставило меня дать ему именно этот совет.

Спустя два месяца Сёдзи оставил газету и поступил на службу в банк в провинциальном городке, где жили родители его жены. Я считал, что для Сёдзи, имевшего явную склонность к мизантропии, которую он столь неожиданно мне приоткрыл, работа в провинциальном банке мало чем отличалась от работы в газете. Но он до сих пор продолжает там служить. Видимо, Сёдзи поддался тому порыву, что и мать и сестра: быстро и незаметно покинуть общество знакомых людей.

«Наверное, все наше семейство заражено микробом мизантропии», — подумал я. И тут же вспомнил еще об одном родственнике со стороны матери — ее младшем брате. Теперь ему уже за шестьдесят.

Он был президентом строительной компании, можно сказать, собственными руками сделал себе карьеру, но вскоре после войны без всяких на то веских причин подал в отставку, заявив, что больше не может занимать этот пост. Пытаясь правдоподобно мотивировать свою отставку, он то говорил, что президенту маленькой компании трудно заработать на жизнь, то утверждал, будто ему надоели бесконечные споры с подчиненными. Но подобные мотивы трудно было признать серьезными. Наиболее убедительной причиной было, пожалуй, то, что ему опротивел его собственный образ жизни. Имея небольшой капитал, он начал торговлю аптекарскими товарами, потом бакалейными, но дела шли неважно. Будучи, как и моя мать, человеком сильного характера, с обостренным чувством собственного достоинства, он ни разу не пожаловался на свою судьбу, но мне всегда было больно смотреть на этого неудачника.

Да я и сам был в какой-то степени заражен семейным микробом мизантропии. Я подсознательно сочувствовал Киёко и Сёдзи и способен был понять, чем вызвана перемена в жизни дяди, которую объяснить было весьма трудно. Я, пожалуй, и любил их больше остальных родственников потому, что они не примирились с привычным образом жизни.

Вот какие мысли пришли мне в голову, пока я бродил по окраинам шахтерского городка.

Этой осенью мне впервые довелось побывать там, где, по преданию, оставляли старух. По делам службы я ездил на плоскогорье Сига и на обратном пути решил посетить окрестности горы Обасутэяма. В Токура я попал уже вечером. Переночевал в местной гостинице, а утром нанял машину и отправился на станцию Обасутэ.

Машина ехала вдоль реки Тикума, затем свернула в сторону, и начался подъем на небольшую возвышенность.

— Как бы не было дождя, — прервал молчание пожилой шофер.

Небо и правду затянуло тучами, слегка похолодало, и казалось, вот-вот заморосит дождик.

Деревья на склонах гор были в осеннем наряде. Дубы и клены буквально пламенели, и лишь видневшиеся среди них одинокие сосны оставались зелеными.

Мы миновали деревню Сарасина. При каждом доме был огород, где росли лук и редька. Сразу за деревней обогнали нескольких старух. Они остановились у обочины, пропуская машину.

— Как много старух. Может быть, их здесь бросили? — пошутил я.

— Вряд ли, — возразил шофер, не поняв шутки, — Отсюда они без труда могут вернуться.

— В прежние времена здесь, вероятно, было пустынно.

— Пожалуй. Жилье отсюда слишком близко, чтобы оставлять здесь старух. Правда, теперь эти окрестности называют местом брошенных старух, но в действительности их оставляли на горе Камурикияма. Отсюда она не видна. Я покажу ее, когда проедем чуть дальше.

Упомянутая шофером Камурикияма известна в поэзии как гора, на которой оставляли старух в средневековье.

— А про гору Охацусэяма слышали? — спросил я.

Но шофер, видимо, ничего не знал об этой древнейшей Горе брошенных старух, а может, теперь ее иначе называют.