Уве Тимм - Открытие колбасы «карри»

Она подняла высоко вверх связанную деталь. Зеленая ель уже раскинула по голубому небу свои ветки. Теперь ей предстояло выполнить наиболее сложную часть работы, требовавшую от нее большей сосредоточенности и частых остановок: надо было сосчитать петли, проверить на ощупь край вязанья… Фрау Брюкер задействовала и меня, я должен был говорить ей, когда наступал черед следующей еловой ветки. Она работала теперь тремя нитями: голубой для неба, зеленой для ели и светло-коричневой для последней вершины горы, упиравшейся в высокое голубое небо.

— Это был единственный раз в моей жизни, когда на собрании я громко высказалась вслух, — произнесла она. — Хольцингер тогда оказался прав, сказав, что «нацисты растут не переставая, как ногти у мертвецов».

Хольцингер остался в столовой главным поваром. После того как англичане отведали приготовленный им суп-гуляш, его даже не спросили, состоял ли он в партии.

Майор уехал из Гамбурга в 1933 году. Тогда ему еще удалось вывезти свою библиотеку. Капитан бежал перед самой войной, он смог взять с собой лишь портфель, где находились бритвенный прибор, пижама, фото родителей и паспорт с буквенной пометкой «Е». Оба выглядели очень элегантно в своих мундирах цвета хаки с непомерно огромными карманами по бокам.

— На английских мундирах было куда меньше кожи, чем на немецких, поэтому от солдат вермахта вечно несло, как от загнанной потной лошади, — сказала фрау Брюкер, у которой было необычайно тонкое обоняние.

Капитан предложил Лене Брюкер сигарету, она взяла одну, а когда он хотел дать ей огня, отказалась, сказав, что выкурит ее после работы.

— Он постоянно смотрел на меня так, ну я даже не знаю, как это назвать, в общем, словно хотел со мной пообщаться, что в то время англичанам было строго запрещено.

После этого капитан угощал ее каждый день уже двумя сигаретами, иногда и тремя, которые вечером выкуривал Бремер — одну перед ужином, вторую после, а третью по завершении игр на матрасном плоту.

Бремер закурил сигарету «Плейерс» и вдохнул в себя дым, который проник в самые потаенные уголки его нутра, а затем, спустя какие-то мгновения, вырвался наружу маленькими колечками. «Боже мой, кто делает такие сигареты, выигрывает и войны». У Бремера всегда лежали наготове остро отточенные цветные карандаши: красный, зеленый, желтый и коричневый — и раскрытый атлас. Все готово для обсуждения с адмиралом расстановки сил. Он разметил позиции англичан, немцев и американцев и хотел лишь знать, где, с учетом последних данных, стоят их войска. Она-де слышала в столовой, будто Монтгомери продвинулся дальше на восток, навстречу Красной армии, в то время как Эйзенхауэр закрепил свои войска на Эльбе. Итак, Висмар, Магдебург, Торгау.

Лена Брюкер умолчала о капитуляции Гамбурга, и только Дальнейшие события не требовали от нее больших ухищрений, чтобы дать пищу фантазии Бремера, которая совпадала с тайными или даже явными желаниями многих немцев: не исключено, что до тотального поражения все-таки не дойдет и Германию ждут перемены. После смерти Рузвельта не один только Гитлер лелеял надежду на новое чудо дома Бранденбурга. Вместе с «америкосами» и «томми» выступить против «ивана». Германская армия, закаленная суровыми зимами, бездорожьем, безводными степями. Быть может, война еще не окончательно проиграна, быть может, еще удастся обхитрить судьбу и миновать катастрофу, тогда не будет и вины.

— Было что-то трогательное в том, как он сидел, когда я возвращалась вечером с работы, — сказала она. — Он невольно будил во мне воспоминания о моем Юргене, и я успокаивала себя надеждой, что с мальчиком все в порядке. Вот только Юргену было всего шестнадцать, а не двадцать четыре, как Бремеру. С другой стороны, это я выдумывала сведения об изменениях на линии фронта, а он тотчас наносил их на карту и намечал дальнейшие пункты, по которым будут наноситься удары, чтобы продвигаться в направлении Берлина, потом блокадного Бреслау, город все еще героически сопротивлялся. «Значит, все отлично», — говорил он, но тут на лице его неожиданно появлялось вопрошающее выражение, нет, скорее тревожное. Ведь чем успешнее действовали войска, чем дальше они вновь устремлялись на восток, тем дольше длилась война и, стало быть, тем дольше ему предстояло оставаться в этой квартире: недели, месяцы и — от этой мысли его даже прошибал пот — годы. Естественно, ему очень хотелось, чтобы война окончилась, и по возможности скорее, да еще и победоносно. Но даже если дойдет до заключения мирного договора, ему суждено застрять тут, и, вероятно, именно в этот момент он вдруг понял, что он угодил в ловушку к женщине. Правда, добровольно, но тем не менее в ловушку.

Это произошло не только из страха перед танками и англичанами, он остался тут потому, что в то дождливое холодное утро, лежа рядом с Леной и держа руку на ее теплой мягкой груди, одна только мысль о необходимости встать с постели, залезть в холодную, сырую, вырытую в земле яму и дать убить себя представлялась ему абсолютно нелепой, более того, противоестественной. И как раз в тот момент она сказала ему: «Ты можешь остаться». Он мог бы спрятаться в каком-нибудь сарае, в каком-нибудь заброшенном полуразвалившемся садовом домишке, и, если б туда добрались англичане, он явился бы к ним; он вполне мог сказать английской военной полиции, которая наверняка будет сотрудничать с немецкими цепными псами, что потерял связь со своей частью. В конце концов, вокруг такое творилось, что это объяснение не вызвало бы подозрений. Конечно, ему бы здорово попало, теперь же он вынужден скрываться.

Сознание того, что он в западне, заставляло его целый день метаться по квартире, подобно загнанному зверю. Покончив с работой на кухне, то бишь вымыв посуду, почистив ее и надраив, протерев везде пыль и наведя блеск и чистоту — при этом он снова и снова подходил к окну и смотрел на улицу, — он шел в гостиную, оттуда в спальню, из спальни опять на кухню, разгадывал мимоходом какое-нибудь слово в кроссворде, после чего опять направлялся к окну.

От его метаний по квартире заметно подрагивал, едва уловимо поскрипывая, потолок в квартире фрау Эклебен, о чем та не преминула сообщить фрау Брюкер. «Нельзя сказать, что слышны шаги, но они доносятся, нет, ощущаются, и довольно отчетливо, нет сомнений, что наверху кто-то есть», — говорила фрау Эклебен.

Я сижу в квартире, обставленной скандинавской мебелью в светло-голубых и сероватых тонах и с ковром бежевого цвета. Дочь фрау Эклебен — учительница накануне пенсии. К моему приходу она сварила кофе и испекла сливовый пирог. В свое время фрау Эклебен служила в Германском имперском почтовом ведомстве, в телеграфном отделе. Она особо подчеркивает, что ежедневно принимает холодный душ, что у нее феноменальная память, которая и вправду на удивление прекрасная. Она и физически очень крепкая, каждый день гуляет по два часа. Всякий раз, поднося ко рту чашку с кофе, она оттопыривает мизинец. Фрау Эклебен рассказывает о военных годах. Время от времени она встает, говоря при этом своей тоже вскакивающей дочери: «Ах, Грета, оставь, с твоей-то поясницей, я уж сама как-нибудь», направляется к большому шкафу, наклоняется, выдвигает нижний ящик и вытаскивает из него альбом с фотографиями, показывает себя в молодости. Ей было тогда, говорит она, сорок. «Вот это мой муж, Георг, он погиб под Смоленском, служил вахмистром в артиллерии. Еще чашечку?» — «Да, пожалуйста». Ни она, ни фрау Брюкер не догадываются, что я знаю, кто доносил в гестапо, — это был не Ламмерс, а она, фрау Эклебен. Я нашел ее доносы в архиве и прочитал все, что она сообщила о Версе. После этого Верса арестовали и допрашивали, то есть пытали.