Уве Тимм - Открытие колбасы «карри»

— Мой муж, — пояснила она, — тоже имеет отношение к этой истории.

— В самом деле?

— Конечно.

— Но послезавтра я должен вернуться в Мюнхен. На меня уже обижаются дети и жена. Они правы. Я ведь обещал пробыть в Гамбурге только одну неделю, а торчу тут уже целых две.

— Может, отсрочишь отъезд на денек-другой?

— Это невозможно.

— Жаль, — сказала она, — действительно жаль, тогда нам придется подсократить историю с Гари. А тут она особенно интересна. Собственно говоря, Гари придумал игру парадоксов. Его идею позднее украл «Высокогорный ледник». Это танцзал-кафе, где дамы приглашают на танец кавалеров. И мужчины не имеют права отказаться.

— Я еще приеду в Гамбург, и тогда вы непременно доскажете мне эту историю.

Но она молчала, явно обиженная, кромсая на маленькие кусочки лежавший на тарелке вишневый торт. Движения ее старческих рук были медленными, но размеренными, поэтому не бросалось в глаза, скольких усилий стоило ей положить в рот первый кусочек торта. Потом она, словно для того, чтобы перебить аппетит к сладкому, взяла ломтик заветренного сыра и принялась сосать его как леденец. Я положил на ее тарелку еще кусок торта.

— Божественно, — сказала она и тоже съела до конца.

Я молчал и терпеливо ждал. Шквальный ветер с силой хлестал по стеклу струями дождя.

— Итак, ваш муж Гари вернулся домой, — начал я льстивым тоном, явно проявляя свою заинтересованность и желая склонить ее к продолжению разговора. — Но откуда?

— Из русского плена. Он прекрасно выглядел, в отличие от остальных, возвратившихся из России. Его там подкармливали, потому что он умел играть на расческе русские народные песни. Должно быть, охранники выли, как дворовые собаки.

Так вот, входит Гари. А Юрген, мой сын, сидит на кухне. Его америкосы давно отпустили. Да и за что его держать, совсем мальчишка, ему всего шестнадцать. Учиться пока еще было негде. Юрген работал на конвейере, выбирал из куч мусора целые кирпичи и половинки. Он всегда был прилежным мальчиком. «Эй, привет!» — здоровается Гари. Но Юрген, словно окаменев, продолжает сидеть за кухонным столом. Мой муж заходит на кухню и говорит: «Я же твой отец». Последний раз Юрген видел его в десять лет. Гари хочет обнять меня. «Минуточку, — говорю я и отсылаю сына в гостиную. — Чего тебе надо здесь?» — «Ну как же, о детях заботиться». — «Ха-ха», — только и сказала я.

Он тут же направился к платяному шкафу и вытащил синий костюм. «А где серый?» — «Обменяла».

Она вложила в это слово все пренебрежение к нему и показала на военную форму. Он уставился на Лену. И она заметила по его лицу, что он борется с собой, решая, как ему повести себя, поскольку то, что он сейчас скажет, предрешит его судьбу, и он не был уверен, стоит ли ему устроить скандал или просто сказать то, что в ту пору, видимо, говорили многие: «Пока я там делал все, чтобы не протянуть ноги, ты разлеживала тут в постели и развлекалась с другим». Однако, судя по всему, он быстро сообразил, что именно этого говорить не следует. Ведь она могла бы ответить: «А где ты ошивался все это время?» Что же касается его слов насчет «протянуть ноги», она тут же расхохоталась бы прямо ему в лицо.

— Знаешь, в тот момент я даже не разволновалась, — сказала фрау Брюкер и тихонько взяла со стола вязанье. — Гари потрогал значок с гербом Нарвика, потом значок конника, хотел что-то сказать, какую-нибудь глупую шутку, и я решила, что, если он только скажет такое, я, недолго думая, вытолкаю его взашей отсюда.

Он посмотрел на нее и заметил, что ее нижняя губа уже не такая пухлая и что она тоже вроде как оценивает его, а ее многозначительный взгляд говорил: ну, давай выкладывай и уж тогда получишь сполна.

«Ладно, — сказал он, — мы квиты».

«Квиты» — это хорошо, вот только недостает добрых двенадцати лет и по меньшей мере сотни мужчин. Но она заставила себя промолчать.

Спустя месяц из плена вернулся прежний заведующий столовой. Фрёлих вызвал к себе Лену Брюкер. Он сидел за письменным столом. «Отныне вы здесь лишняя, — сказал он, — не так ли?» — «Но я могла бы работать в отделе обслуживания». На что Фрёлих, осклабившись, ответил: «Там и без вас хватает рук, чтобы вытащить тележку из дерьма».

Так Лена Брюкер оказалась дома, теперь она занималась готовкой еды, чистила, драила и вспоминала Бремера, который тут убирался, все мыл и время от времени — как теперь она — подходил к окну и смотрел вниз на улицу. Правда, в отличие от него Лена могла в любое время спуститься вниз, и все же она чувствовала себя, как в клетке. Совсем недавно она возглавляла столовую, постоянно была на людях; прекрасное было время: звонила по телефону и все устраивала. Работники из рыбного павильона говорили: «Привет, фрау Брюкер, сегодня у нас есть четыре ящика пикши»; владелец мясной лавки, торгующей несортовым мясом, объяснял: «Сегодня ничего нет, пришлось все отдать столовой Управления полиции, но завтра опять будете вы. Как ваши дела?» Звонил мужчина из закупочной кооперации: «Сегодня у меня есть салат, отличная еда для ваших канцелярских жеребцов». И гадко смеялся. А теперь она сидела дома, ухаживала за внуком Хайнцем, которого Эдит, ее дочь, привезла из Ганновера, без отца. Все чаще, в особенности к вечеру, когда все вычищено, закуплено, приведено в порядок, ей вдруг казалось, что она задыхается. Временами ее взгляд останавливался на кухонном полу, там, где размещался их матрасный плот, на котором они дрейфовали, обнаженные, и рассказывали друг другу о себе, то есть она рассказывала ему о себе.

— Это было настоящее счастье, — сказана фрау Брюкер и посмотрела невидящими глазами немного поверх меня.

Из коридора донеслось слабое поскрипывание. Это было кресло-каталка Людемана. Послышались голоса. Остановился лифт. Раздалось слабое покашливание.

— На какое-то время я заменила одного другим, по крайней мере, мысленно. Надо было лишь закрыть глаза. Ничего, сойдет, но только на какое-то время. Постепенно забудется. И тогда, тоже постепенно, он превратится в того, кто теперь лежит на тебе. Ты слышишь его запах, ощущаешь его, но он не идет ни в какое сравнение с тем, даже если крепко зажмурить глаза.

Гари всю неделю разъезжал на своем грузовике. Он работал на английскую военную администрацию. Перевозил токарные станки и другое заводское оборудование. «Томми» демонтировали его и переправляли в Англию. Иногда возил продовольствие. В пятницу вечером он возвращался домой с целой сумкой грязного белья. Но всегда с продуктами.

Он ложился в кровать и спал мертвецким сном, даже не храпел и почти не шевелился. В субботу Гари сидел на диване, небритый, положив ноги на кресло, пил пиво и листал журнал. Ближе к вечеру куда-то собирался, тщательно брился, припудривал лицо, подводил седеющие брови, красил в парикмахерской ресницы и действительно выглядел, как Гари Купер, с ярко-синими глазами, но уже с отечными щеками, теперь ее Гари больше походил на алкоголика. Он надевал сшитую на заказ рубашку и костюм, лицемерно осведомлялся, не хочет ли она пойти вместе с ним, после ее отказа доставал из кармана брюк расческу, исполнял на ней «Прощай, моя любовь» и шел в один из баров, где играли в карты и пили, где сидели америкосы и «томми» с какими-то деревенскими простушками, которые пытались своими прелестями заловить в расставленные сети большое счастье. Хотели вырваться из голодного существования, развалин, холода. Мечтой всех была Калифорния или восточное побережье, а на худой конец — Ливерпуль.