Росарио Ферре - Дом на берегу лагуны

Рабы, привезенные из Анголы и Конго, говорили на одном и том же языке, и у них была общая корневая культура. Их религия соотносилась с политикой; вождь племени был также и верховным жрецом, и его обязанностью было обеспечивать физическое и душевное здоровье жителей. Они верили в Мбанса Конго, волшебный город с мраморными минаретами, окруженный финиковыми пальмами, в котором была подземная река. Река отделяла мир живых от мира мертвых, она одновременно и соединяла их и разъединяла. В Мбанса Конго у каждого племени была своя улица, и они мирно жили все вместе; поля пшеницы, маиса и прочих злаков принадлежали всем. Обязанностью вождя племени в Анголе было стараться делать так, чтобы жизнь селения была как можно больше похожа на жизнь Мбанса Конго.

Оказавшись в Гуаяме, Бернабе долго не мог понять, почему вся земля вокруг принадлежит нескольким владельцам гасиенд, а все остальные живут в нищете. Он также не мог понять, почему его обратили в чужую веру и заставляют молиться Богу, которого зовут Иисус Христос, – ведь у него была своя вера, и всю жизнь он молился Йемайе, Огуну и Элеггуа, чей могущественный дух помогал ему править племенем. Но что совсем его обескуражило – ему запретили говорить на языке банту с другими рабами из Анголы и Конго, которые работали в Ла-Кемаде.

Бернабе, как и прочие взрослые негры, недавно привезенные из Анголы, говорил на банту. И если его на этом ловили, даже если он разговаривал сам с собой, он получал наказание в пятьдесят ударов. Бернабе было трудно смириться с этим. Язык, на котором говорит человек, это нечто еще более важное, чем религия или честь племени. Это корень, который растет внутри тебя, и никому неведомо, где он кончается. Это то, что вросло в горло, в шею, в желудок и, кто знает, может, и в самое сердце.

Бернабе был чернее смолы и очень умный. Через пять лет после его прибытия на Остров прошел ложный слух, будто Испания дала свободу рабам в колониях, но алькальды наиболее отсталых селений Острова, вроде Гуаямы, держат эту новость в секрете, чтобы потрафить владельцам гасиенд. Этот слух дошел до Бернабе, и тогда он принялся поднимать рабов, поклявшись, что рабы Ла-Кемады или умрут, или получат свободу. Он тайком переговорил на банту с другими неграми и сумел организовать восстание таким образом, что рабы-креольцы, уроженцы Острова, в большинстве своем люди мирные и настроенные по отношению к хозяину лояльно, ничего не узнали о восстании.

Мятеж был назначен на Новый год, единственный день, когда рабам разрешалось покинуть гасиенду и устроить свой праздник в селении. В этот день на рассвете они купались в травяной ванне, одевались во все белое и танцевали бамбу под звуки барабанов бата – покрытых козлиной кожей выдолбленных стволов деревьев – до поздней ночи. Бернабе разбил своих людей на три группы. Одна должна была направиться к площади и бить в барабаны напротив королевского дома. Кроме того, что это был дом алькальда, здание использовалось под арсенал; именно там испанская полиция хранила свои ружья и сабли.

Быстрые движения танцовщиц, которые, будто обезумевшие мельницы, будут кружиться посреди площади, должны были отвлечь внимание солдат. Другая группа подожжет плантацию сахарного тростника, соседнюю с Ла-Кемадой, в полутора километрах от селения. Третья спрячется в зарослях дикого винограда по обеим сторонам дороги и будет подстерегать людей с гасиенды, которые пойдут к одиннадцатичасовой мессе. Когда месса закончится, огонь уже расправится с Ла-Кемадой и гасить его будет поздно. Семья Пейо и их слуги бросятся туда, и тут негры их атакуют. Бернабе приказал взять в плен мсье Пейо и членов его семьи, но не причинять им вреда. Они будут их пленниками до тех пор, пока алькальд не объявит свободу рабам Ла-Кемады. Одновременно с этим танцовщицы бамбы, а на самом деле переодетые негры, нападут на арсенал, чтобы поддержать восставших с оружием в руках.

Вспотевший Бернабе спрятался под виноградной лозой – он был похож на тень среди теней. Когда первые клубы черного дыма стали подниматься к синим небесам, он увидел Кончиту, дочь мсье Пейо, которая во весь опор скакала по дороге на каурой кобыле. Она проспала начало мессы, и родители ушли без нее. Она проснулась, увидела огонь и бросилась предупредить родителей. Негры выскочили из зарослей, будто дикие коты, и захватили ее в плен. Но кобыла ускакала.

Когда лошадь без уздечки оказалась возле церкви, вся семья Пейо с криками устремилась за алькальдом. Солдаты, поспешно вооружившись, отправились в Ла-Кемаду, а соседи побежали вместе с Пейо, чтобы помочь потушить огонь. Восстание провалилось, и о нем было доложено губернатору. Бернабе вместе с другими зачинщиками был арестован и заключен в кандалы. Танцовщицы бамбы так и не напали на оружейный склад, и большинство рабов было возвращено на гасиенду. Тех, кому удалось бежать, выследили среди зарослей с помощью специально обученных свирепых собак и тоже отправили в тюрьму. Пятеро из них получили по пятьдесят ударов каждый, но для Бернабе, чтобы другим было неповадно, придумали особое наказание.

Петры тогда еще не было на свете, но о том, что случилось с ее дедом, ей рассказала мать, а Петра рассказала эту историю нам. В ближайшее воскресенье всех рабов Ла-Кемады собрали на площади селения, чтобы они всё увидели собственными глазами. Священник Гуаямы пригласил из Сан-Хуана его превосходительство губернатора дона Симона де ля Toppe, и тот прибыл, чтобы лично присутствовать при экзекуции. Его трон из позолоченного кованого железа был доставлен через островерхие горы на западе Острова в повозке, запряженной мулами, и установлен под сенью огромного индейского лавра посередине площади, прямо напротив здания церкви в колониальном стиле.

После окончания мессы губернатор со свитой вышли из церкви под звон колоколов из чистого серебра. Привели Бернабе и привязали к столбу, который солдаты воткнули в землю там, где рядами была уложена Канарская плитка. Руки его были связаны за спиной пеньковой веревкой, ноги в кандалах, так что он не мог шевельнуться. Все с любопытством ждали, что же будет дальше.

Ординарцы с подносами обносили гостей кофе с печеньем, и губернатор взял себе чашечку. Алькальд, священник и члены семьи Пейо любезно беседовали с ним, очарованные возможностью лицезреть в селении самого могущественного представителя власти на Острове.

Прочие владельцы гасиенд, при шляпах и перчатках, также старались прилепиться к нему как можно ближе под звуки сарабанды, которую исполняло трио гитаристов. Обстановка была праздничная, как на сельской ярмарке. Все и забыли о Бернабе, а он смотрел на происходящее сверкающими глазами. По законам его племени наказание кого бы то ни было являлось делом торжественным; музыка, печенье, болтовня с гостями, будто все пришли на праздник, – такого быть не должно. Последние сутки Бернабе отказывался от пищи. Он хотел умереть достойно, не запачкав чистую одежду, которую жена накануне вечером принесла ему в тюрьму.