Анатолий Ким - Остров Ионы

И наконец, вдруг совершенно внезапно я оказался Ионой, погружающимся в воду кверху задом, потому что его только что сбросили корабельщики в бушующее море, раскачали и швырнули ногами вперед, и он перекувырнулся в воде, быстро пошел ко дну. С этого и начался данный роман. Но дело в том — и это мне запало в вечную память, — что я ведь не захотел быть Ионой, которого проглотит кит, нет, я пулей выскочил из тонущего Ионы, и мой свободный полет продолжился дальше.

Чего же хотелось мне во все времена, на всех этажах и уровнях Иллюзорного Мира Пустоты, самым нижним из которых является уровень звездно-галактической туманной Вселенной, дитяти загадочного Большого Взрыва? Я задал такой вопрос, значит, мне известен ответ. Ну и достаточно этого. Тут Слова не надо. Оно не мое. Оно было в начале, Оно было в Нем, и Он — первое и последнее Слово… А само жуткое, смешное, щекотливое, потливое, похотливое, неприличное, циничное, спекулятивное, релятивное, на испуг берущее, неэтичное, поэтичное, соблазнительное, блазнительное, безответное, безответственное, паранойяльное, парапустяковое, пустодырное, высоколобое, недостижимое, непостижимое понятие бесконечности пространства запирает мне путь к цели моего желания. И если отдалили меня от желанной цели на такое далекое расстояние и снова и снова выпускают в разные миры погулять, значит, так тому и быть — буду гулять, стараясь получить максимум удовольствия от этого.

Почему мне все так знакомо в древней Палестине? Ее палевые спокойные горы, по весне лессированные зеленоватыми мазками акварели… Когда в детстве я впервые прочел стихотворение «Скажи мне, ветка Палестины…», что-то сладкое, теплое встрепенулось в моем сердце, как большая птица, хотя я не имел никакого представления, что означает это слово — палестина… Впоследствии, когда я в глубине Рязанской Мещеры охотился в сосновых лесах за белыми грибами, то находил их на боровых райских полянках, покрытых серебристым мхом, которые на местном наречии назывались палестинками. Моим Господом на земле стал палестинский еврей из Назарета, в Которого с небес спустился и вошел Дух Божий в виде белого голубя, что было засвидетельствовано многими, принимавшими в тот день от Предтечи Иоанна крещенье на реке Иордан. А моим крестным отцом был еврейский потомок, родом из Сибири, Иннокентий Смоктуновский, который повел меня, корейского потомка, родом из Казахстана, креститься в православной церкви вместе со своим сыном Филиппом. И мой последний роман велено было мне написать о неудачном палестинском пророке Ионе, которого и кит не смог проглотить, и еврейский Бог не обошел — ввиду явной жестоковыйности и хитромыслия адепта — изрядной долей Своей Божественной Иронии, уложенной в подтекст всей дальнейшей Иониной судьбы.

Но вернемся к первому. Свободный взор мой, следящий за моими пестрыми инкарнациями в различных мирах, возвращается на Землю, пролетает дальше и несется над необозримыми океаническими просторами. Это поднебесная чаша Индийского океана, вогнутая, как синяя линза; затем промелькнула внизу желто-бурая, как львиная грива, летняя Африка в засухе. И в то время как астральные взоры мои скользили над плоским африканским бушем, словно телеобъективы, нацеленные с пролетающего искусственного спутника Земли, в кадр внимания попал некий голый темно-коричневый туземец, который ловко и бесстрашно дрался, словно мангуста, с серой ядовитой змеей, пожелав съесть ее. Другой туземец, уныло сморщив лобик, отдыхал неподалеку среди глин, сидя на своем выдающемся приплющенном заду; и вдруг первый ошибся, рука его пролетела мимо змеиной головы, и ядовитая змея, извернувшись, сумела цапнуть его за палец. Через несколько секунд незадачливый змеелов уже умирал, корчась на земле, лицо его побледнело и стало желтым, язык был прикушен, глаза закатились под лоб. А его товарищ даже подняться не успел с земли — приподняв локти и плечи, вытянув шею, он лишь испуганно смотрел на умирающего. И тот второй, еще не умирающий бушмен и был носителем нашей общей с ним души в африканском варианте. Я проводил своего укушенного ядовитым гадом соплеменника в мир иной горестным недоуменным взглядом.

Далее пропускаю многое и многое — над морскими, земными — степными и горными — просторами происходившие события, в которых неизменно присутствовало, от начала и до конца, мое какое-то неизбывное, горьковато-тревожное томление. Словно во всех моих предыдущих существованиях мне всегда было обещано исполнение лучших упований, но я словно знал изначально, что самого главного, самого желанного я не получу и на этот раз.

И вот вижу себя десятилетним мальчиком уже на земле камчатской, в крошечном поселке, всего о трех домиках, с названием Первые Ключи, — я лежу на широком, плоском гранитном камне, теплом от близко подступающих к поверхности земли термальных источников, из-за которых местность и получила свое название. Я еще не задумываюсь, кто я, — дельфийское познай себя еще не заботит меня, но уже что-то сильно и сладко тревожит мое маленькое сердце. Я смотрю в синее небо с белыми облаками — и вдруг оно расплывается в глазах, которые наполнились слезами. Они вытекли из уголков глаз, оставив на висках влажные следы прохлады. Никого не было вокруг, только высокие камчатские травы да теплый гранитный камень, на который я взобрался. К нему пришлось пробиваться силой, вырубая деревянным мечом просеку в высоких, больше меня наполовину, густых зарослях гигантской крапивы вперемешку с кислицей. В маленьком доме отдыха на Первых Ключах были какие-то взрослые чужие люди, но они меня не интересовали, мое внимание привлек одинокий камень в джунглях трав, и я охотно приходил и играл с ним, вернее, забирался к нему на его теплую грудь и тоже лежал, как и он, глядя в небо.

Тогда и произошла, может быть, наша с Тобой первая спокойная встреча, о великий Хранитель Слова, — не совсем верно твое предположение, А. Ким, ангел-хранитель которого зовется именем Сергий, ведь Я заприметил тебя гораздо раньше, еще в Южном Казахстане, в селе Сергиевка, годовалым ребенком, когда ты и ходить не умел. О, и у меня что-то забрезжило в памяти, Великий Хранитель! я сидел на каком-то высоком месте и очень боялся свалиться с него, ибо в одном из предыдущих существований я уже погибал, сорвавшись с огромной высоты на землю… — на этот раз, дорогой Анатолий, высота была совсем небольшой, твоя старшая сестра, обязанная нянчить братика, посадила тебя на дощатую завалинку, а сама закрутилась в шумной детской игре, происходившей в тесном дворике; пересекая Казахстан через этот дворик в другое, нужное мне, пространство, Я обратил на тебя внимание, услышав отчаянный рев, но этот крик исторгался не из розового, крепко сжатого младенческого ротика, а напрямую из твоей объятой ужасом души, — да, да, я теперь вспомнил, сестра скакала на одной ноге, ногой же этой подвигая круглую вещицу по земле, косички подлетали над ее плечами, а я кричал страшным голосом, объятый предсмертным ужасом, однако мне кажется все же, что тот первобытный вопль был не исторжением моей души, похожим на рев динозавра, а самым натуральным криком испуганного младенца.