Рой Якобсен - Чистая вода

Когда в школе кто-то проявлял к Юну дружеское расположение, он настораживался и начинал цепляться к доброхоту, пока тот не выпаливал (выдавая свои истинные намерения), что Юна можно только презирать и сторониться, а по-хорошему он не понимает. И это было куда надежнее, чем таящиеся в дружбе многочисленные опасности и подводные камни.

Но к Германсену даже цепляться не пришлось, он сам раскрыл свои карты.

— Ты был глубоко потрясен тем, что совершил, и даже потерял память. Теперь хаотичные обрывки воспоминаний никак не состыковывались. Зато все время всплывали в самый неподходящий момент. От безысходности ты вынужден был сочинить из этих фрагментов связную историю, с которой мог бы жить. Ты решил считать Заккариассена убийцей, во всяком случае истинным виновником деградации Лизы, а следовательно, и происшествия у Лангеванн. Потом, поняв, что эта версия нежизнеспособна, ты переметнулся на Ханса, затем на водолазов — на всех, кто, по-твоему, довел Лизу до падения.

Полицейский умолк. Юн заметил, что лысина у него взмокла. Взгляд уже не был, как прежде, спокойным и проницательным. Казалось, Германсен мучительно ждет, какова будет реакция Юна. Вдруг хоть это поможет расследованию? Юн не отреагировал никак.

— Я этого не делал,— сказал он.

— Не хочешь рассказать подробности?

— Я не в тюрьме. Если б я убил, я бы сидел в тюрьме. Германсен скрестил руки на груди и опустил глаза.

— Я обращался с тобой как с нормальным человеком,— сказал он,— хотя на острове тебя считают сумасшедшим. Теперь я вижу, что ошибся. Давай повторим все еще раз.

Было пять часов утра. Заснеженная гавань молчала. Все спало глубоким сном. Только к гостинице подъехал грузовичок с продуктами, и водитель штабелем составил на крыльце ящики со свежим хлебом, от них шел пар. Правда, Юн и сегодня заметил, что от одной из машин на стоянке уже тянется вниз, в гавань, петляя между складами, свежая цепочка следов. Она появлялась тут каждое утро, когда шел снег. Это были следы капитана Небольшого рейсового кораблика, ходившего вдоль островов.

Юн оделся и вышел из комнаты. Он не встретил никого ни в коридоре, ни на лестнице. За стойкой администратора тоже не было ни души. Никем не замеченный, Юн вышел на мороз, по чужим следам добежал до гавани и забрался на борт кораблика.

Два часа он трясся от холода, спрятавшись на баке, пока, совершенно закоченев, не высадился на остров.

Снегом завалило дорогу. И вообще все. Остров впал в спячку.

Дом был похож на пустую скорлупу: голые стены, черные провалы окон; холодное и обобранное до последней нитки жилище, можно подумать, здесь пытались скрыть следы тяжкого преступления. На дощатом, без единого коврика полу одиноко стояло старое облезлое кресло — свидетельство блестящей карьеры отца, старшего рыболовецкой бригады.

Юн положил дрова и засыпал уголь в обе печки и затопил их. Открыл в подвале бочку мазута и залил им стены и пол в гостиной и на кухне. Потом сел в кресло, держа в руках спички. Домой он вернулся за триумфом.

Но надо подождать. Нет, он не собирался додумать какую-то неотвязную мучительную мысль, покаяться, признаться в чем-то самому себе ни даже унять страх. Просто надо подождать.

Разбудил его шум во дворе: топот множества ног и громкие крики, кто-то звал его. Было светло, и Юн понял, что спал долго.

В дом вошел Германсен: тот же проницательный, глубокий взгляд, как при первой встрече, и отстраненность: он почувствовал запах мазута, но промолчал, как будто и не знаком с Юном. Германсен был без шапки, в длинном светлом пальто, брюки в снегу. При каждом шаге под ногами у него хлюпали талая вода и мазут.

— Дорогу снова замело,— бесстрастно сообщил он и сел на пол в самом сухом углу, но фалды пальто все равно оказались в мазуте и воде. Германсен заметил это, но и глазом не повел.

Юн нетерпеливо потряс спичками.

— Я поджигаю,— сказал он.— Уходи.

— А ты,— спросил полицейский,— ты пойдешь?

— Нет.

— Тогда и я не пойду.

Юн засмеялся. Героический порыв показался ему так же лишенным смысла, как и весь мир, который этот обстоятельный человек, словно трудолюбивый зверек, собрал по сусекам и склеил, все переврав благодаря своему логическому мышлению. Юн не верил ему. За время их знакомства полицейский не произнес ни слова правды. И жаждал только одного: заставить Юна признаться в том, чего он не делал. Германсен то называл его соглядатаем и больным наблюдателем, то поддакивал, то улещивал, то угрожал. И теперь наверняка дом обложен полицией, а за показным хладнокровием этого ничтожества в углу так же наверняка скрывается бездонный страх. И правильно: бомба того гляди рванет.

— Я сейчас все подожгу! — крикнул Юн полицейскому— Ты сгоришь!

— У тебя было несколько часов в запасе,— ответил Германсен.— Мог поджечь и раньше.

Юн открыл коробок, чиркнул спичкой и уронил ее на пол. Она потухла. Зажег следующую — то же самое. Тогда он отодрал кусок от обоев и поджег.

Германсен вскочил на ноги. От его самоуверенности не осталось и следа.

— Стоять! — крикнул Юн. В одной руке он держал факел горящих обоев, в другой — спички и был полон презрения. Ничто не пахнет так противно, как низложенная власть.— Сядь! — прорычал он.

Полицейский медленно, пыхтя, опустился на одно колено, как бегун на низком старте. Кожа вокруг морщинок на лбу и висках побелела.

— Как ты думаешь,— закричал Юн,— почему на ней был комбинезон? И мой свитер?

— В этом деле много вопросов, на которые только ты можешь ответить,— сказал полицейский.— Но это не означает, что ты невиновен.

Юн фыркнул. Он уже сделал глупость, признался в некоторых своих проступках, и в результате жизнь его чудовищно усложнилась. При этом наказание все равно никогда не связано с преступлением. Вот он, Юн,— он ведь совершает поступки, и законные, и противозаконные, не просто так, а борясь с несправедливостью, защищая себя или восполняя недостаток чего-то. Он не злой человек и не хочет все разрушить и уничтожить.

— Вам нечем прижать меня,— скривился он презрительно.

— Поэтому я и позволил тебе уйти,— ответил Герман-сен, и Юн почувствовал, что самообладание начало возвращаться к полицейскому — Без орудия убийства мы мало что можем сделать.

Юн засмеялся: опять вранье и новые уловки. Тут пламя обожгло ему пальцы, и он лихорадочно затряс бумажкой. В тот же миг Германсен навалился на него.

— Не бей! — жалобно пропищал Юн и весь сжался. В последнюю секунду полицейский отвел кулак, он был зол, но рад, что все кончилось. На всякий случай он вырвал из рук Юна коробок со спичками и открыл его…

И тогда Юн ударил.

Собрав всю силу, он ударил прямо в незащищенное довольное лицо. Полицейский с грохотом упал. Прежде чем он пришел в себя, Юн ногами затолкал его обратно в угол, снова завладел спичками и зажег другой кусок обоев, на этот раз побольше.