Жан-Мари Леклезио - Пустыня

«Хартани! Харта-а-ни!» — кричит Лалла. Она рухнула на колени среди камней: ноги отказываются ей служить. Раскинувшееся над ней пустынное небо еще неогляднее, чем прежде, еще пустыннее. И эхо молчит.

Все контуры вокруг такие чистые и четкие. Лалла различает каждый камешек, каждый кустик почти до самого горизонта. Нигде ни души. Ей хочется увидеть ос, хорошо бы, думает она, посмотреть, как они плетут невидимые узоры над головой ребятишек. Ей хочется увидеть какую-нибудь птицу, пусть даже ворона, пусть грифа. Но вокруг ничего, никого. Только за спиной ее собственная длинная черная тень, похожая на ров, прорытый в слишком белой земле.

И тогда Лалла ложится на землю и думает: я скоро умру, потому что тело ее обессилело, а солнечный огонь выжег ее легкие и сердце. Мало-помалу свет начинает слабеть, небо затягивается дымкой. Но, может, это ей от слабости кажется, что солнце меркнет?

И вдруг перед ней снова возник Хартани. Он стоит как птица, сохраняя равновесие, на одной ноге. Потом подходит ближе, наклоняется над ней. Лалла цепляется за его бурнус, изо всех сил сжимает грубошерстную ткань, только бы не выпустить ее, так что пастух едва не падает. Он присаживается возле нее на корточки. На смуглом лице ярко блестят выразительные глаза. Хартани дотрагивается до лица Лаллы, до ее лба, глаз, проводит пальцем по растрескавшимся губам. Потом указывает на какую-то точку на каменистой равнине в той стороне, где садится солнце, там, где у скалы стоит дерево. Это вода. Близко? Далеко ли? Воздух так прозрачен, что не угадаешь. Лалла делает усилие, чтобы подняться, но тело ее не слушается.

«Хартани, я больше не могу... — шепчет Лалла, показывая на свои израненные ноги, которые она поджала под себя. — Уходи! Брось меня, уходи!»

Пастух по-прежнему сидит на корточках возле нее, он в нерешительности. Может, и вправду уйдет? Лалла молча глядит на него, ей хочется уснуть, исчезнуть. Но Хартани обхватывает руками тело Лаллы и медленно отрывает ее от земли. Лалла чувствует, как дрожат от напряжения мускулы его ног, она обвивает руками его шею, стараясь слить тяжесть своего тела с телом пастуха.

Хартани продолжает свой путь по камням, прыгая по ним так быстро, словно не обременен никакой ношей. Он бежит на своих длинных подрагивающих ногах, карабкаясь по склонам оврагов, перемахивая через расселины. Вихри света и пыльный ветер улеглись на каменистой равнине, но с красного горизонта еще льются тихие струйки, высекающие искры из кремния. Впереди, там, где солнце пало на землю, образовалась огромная световая воронка. Лалле слышно, как в жилке на шее Хартани бьется его сердце, слышно, как тяжело он дышит.

Еще дотемна успели они добраться до той скалы и того дерева, где была вода. Это обыкновенная выбоина в камне, заполненная серой водой. Хартани осторожно опускает Лаллу на землю у самой воды и дает ей напиться из своей пригоршни. Вода холодная, чуть терпкая. Потом пастух и сам наклоняется над водой и долго пьет, уткнув в нее лицо.

Они ждут темноты. Здесь она наступает сразу, словно опускается занавес — ни облаков, ни дымки, никакого красочного зрелища. Словно бы не осталось уже ни воздуха, ни воды — одно только солнце, которое гасят горы.

Лалла лежит на земле, прижавшись к Хартани. Она не шевелится. Израненные ноги ноют, кровь на ступнях запеклась коркой, как черная подошва. Временами от ступней по всей ноге, по костям и мышцам до самого паха, растекается боль. Лалла тихонько стонет, стиснув зубы, чтобы не кричать, и впивается пальцами в тело пастуха. Он не глядит на нее, он смотрит на горизонт, туда, где чернеют горы, а может, он смотрит на огромное ночное небо. Лицо его в сумраке стало совсем темным. О чем он думает? Лалле так хотелось бы проникнуть в его душу, узнать, чего он хочет, куда идет... Не столько для него, сколько для себя самой она начинает говорить. Хартани слушает, как слушают собаки, сторожко подняв голову, ловя созвучия слогов.

Лалла рассказывает ему о человеке в серо-зеленом костюме, о жестких черных глазах, похожих на металлические буравчики, рассказывает о том, как сидела ночью возле Намана, когда на поселок дохнул ветер злосчастья.

«Теперь, — говорит она, — я выбрала в мужья тебя, никто больше не может похитить меня или силой привести к судье, чтобы на мне жениться... Теперь мы будем жить вместе, и у нас будет ребенок, и никто тогда не захочет взять меня в жены. Понимаешь, Хартани? Даже если они нас схватят, я скажу, что ты мой муж и у нас будет ребенок, и тут они уже ничего не смогут поделать. Им придется нас отпустить, и мы сможем уехать далеко-далеко на юг, в пустыню...»

Она не чувствует больше ни усталости, ни боли, а только опьянение свободой, среди этой каменистой равнины в ночной тиши. Она крепко сжимает в объятиях тело юноши, пока не сливается воедино запах их тел и не смешивается их дыхание. Юноша бережно овладевает ею, она слышит, как учащенно бьется у ее груди его сердце.

Обратив лицо к небу, Лалла глядит пристально, не отрываясь. Ночь, холодная и прекрасная, окутывает беглецов, окружает густой синевой. Никогда еще не видела Лалла такой прекрасной ночи. Там, в Городке, и даже на берегу моря между тобой и ночью всегда что-то стоит — пелена тумана или пыли. И ночь тускнеет от этой дымки, ведь рядом люди, они разводят огонь, готовят пищу, дышат. А здесь все чисто. Хартани вытянулся теперь рядом с ней, и оба закружились в бесконечном круговороте, вбирая мир расширившимися зрачками.

Кожа на лице Хартани такая гладкая, словно лоб и щеки его изваяны из отполированного камня. Небесный свод над ними медленно наполняется звездами, мириадами звезд. Они вспыхивают белыми бликами, мерцают, чертят в небе таинственные письмена. Два беглеца смотрят на них широко открытыми глазами, почти не дыша. Они чувствуют, как на лица их ложится узор созвездий, и кажется, вся их жизнь сосредоточилась теперь только в глазах, и они пьют сладостный свет ночи. Они ни о чем больше не думают, ни о пути в пустыню, ни о страданиях, которые ждут их завтра, ни о том, что будет после; они не ощущают ни ран, ни жажды, ни голода — ничего земного; они забыли даже о жгучем солнце, от которого почернели их лица и тела и которое опалило им глаза.

Звездный свет струится тихо, словно дождь. Он не шумит, не взбивает пыли, не поднимает ветра. Он заливает теперь всю каменистую равнину, и высохшее дерево возле источника становится легким и призрачным, как дымка. Земля уже не плоская, как прежде, она вытянулась чуть вверх, словно нос лодки, и теперь, покачиваясь и колыхаясь, медленно плывет среди прекрасных звезд, а двое детей, чьи тела стали совсем невесомыми, прильнув друг к другу, отдаются любви.

Каждое мгновение рождается новая крошечная звезда, едва различимая в темноте, и невидимые нити ее света сливаются с другими. Целые чащи света, серого, красного, белого, прорезают густую синеву ночи, пузырьками застывают в ней.