Сара Уотерс - Бархатные коготки

Другие жильцы, наверное, считали меня умалишенной — возможно, они были правы. Однако в ту пору мой образ жизни представлялся мне вполне оправданным. Где еще, в моем несчастном положении, могла я преклонить голову? Все мои лондонские друзья — миссис Денди, Симс с Перси, Билли-Бой и Флора — были также и друзьями Китти. Если бы я обратилась к ним, что бы они сказали? Порадовались бы только за то, что Китти и Уолтер наконец сделались любовниками. А если бы вернулась в Уитстейбл, что бы услышала от своих домашних? Я побывала у них только-только, такая гордая, а ведь в день, когда я их покинула, все они, наверное, думали, что меня ждет унижение. Мне трудно было жить с ними рядом и мечтать о Китти. Каково же будет вернуться и жить по-прежнему, после того как я ее потеряла?

Да, на их письма, поступающие в Стамфорд-Хилл, никто не ответит; да, вспомнив, как насмешливо я держалась, они решат, что я от них отказалась, и скоро совсем перестанут писать — но что я могу сделать? Если я вспоминала об оставшихся в Стамфорд-Хилле вещах — женской одежде, моем жалованье, письмах и открытках от поклонников, старом жестяном сундучке с моими инициалами, — то очень смутно, словно они были принадлежностью не моей, а чьей-то чужой жизни. «Золушка», разорванный контракт, пострадавшие хозяева «Британнии» меня не особенно заботили. В моем новом доме меня звали «мисс Астли». Даже если мои соседи видели когда-нибудь на сцене Нэн Кинг, они никак не связывали ее со мной — я и сама начала сомневаться, что мы одно лицо. На взятые с собой костюмы я, как оказалось, не смогла смотреть. Они потихоньку гнили у меня под кроватью, в том же мешке.

Никто за мной не приходил, потому что никто не знал, где я. Я спряталась, потерялась. Отказалась от друзей и радостей, сделала горе смыслом своей жизни. Неделю, другую, еще и еще я только спала, плакала и мерила шагами комнату или стояла, прижавшись лбом к грязному стеклу, и смотрела на рынок, на туши, которые приносили, складывали, ворочали, покупали и увозили. Виделась я только с миссис Бест и Мэри — малолетней служанкой, которая открыла мне дверь (она выносила за мной горшок, снабжала углем и водой, а иногда я посылала ее купить мне сигарет или еды). Судя по тому, как испуганно она совала мне пакеты, можно было догадаться, насколько странно я выглядела, однако мне не было дела ни до ее страха, ни до удивления. Мне не было дела ни до чего, кроме моего горя, — и ему я предавалась с необычной, пугающей страстью.

Не помню, умывалась ли я в это время, а уж одежду не меняла точно, потому что у меня не было другой. Очень скоро я перестала прикрывать шиньоном свои грязные спутанные волосы. Я беспрестанно курила, так что потемнели ногти и кончики пальцев; почти ничего не ела. Хотя мне нравилось наблюдать, как таскают туши на Смитфилдском рынке, воспоминания о вкусе мяса вызывали у меня тошноту, желудок принимал только самую легкую пищу. Словно у беременной женщины, у меня развилось странное пристрастие: хотелось только сладких булок. Давая Мэри шиллинг за шиллингом, я посылала ее в Кэмден-Таун и Уайтчепел, Лаймхаус и Сохо за рогаликами, бриошами, греческими батонами и сдобными булочками из китайских пекарен. Я ела их, макая в безбожно крепкий чай со сгущенным молоком, который готовила в чайнике в камине. Этот напиток я заваривала для Китти в «Кентерберийском варьете» в первые дни нашего знакомства. Вкус его напоминал о ней — и утешал, и терзал одновременно.

Пусть я этого не замечала, но недели все же текли. Сказать о них нечего, только что это было ужасное время. Жилец из верхней комнаты съехал, его место заняла бедная пара с младенцем; того донимали колики, и он кричал по ночам. Сын миссис Бест обзавелся подругой и привел ее в дом; она поглощала чай и сандвичи внизу, в обшей комнате, пела песни под чей-то фортепьянный аккомпанемент. Мэри разбила метлой стекло и заголосила, а когда миссис Бест, закатав рукава, отшлепала ее, заголосила еще пуще. Вот такими звуками оглашалось мое угрюмое обиталище. Они послужили бы каким-никаким утешением, но для меня не существовало ничего, кроме моего горя. Они только напоминали мне о существовании мира — обычного, где звучали поцелуи, радостные или злые голоса; мира, который остался в прошлом. Глядя через пыльное окно на человеческое сообщество, я воспринимала его как какой-нибудь муравейник или улей; я не находила там ничего, что когда-либо имело отношение ко мне. И только потому, что дни становились длиннее, погода теплей и со Смитфилдского рынка сильнее несло кровью, я заметила, что приближается весна.

Наверное, я могла бы напрочь раствориться в воздухе, слинять, как краски с ковра и обоев. Умереть, и никто бы не приходил навестить мою могилу. В оцепенении ждать судного дня (думаю, я была на это способна), если бы не происшествие, в конечном счете меня пробудившее.

Я прожила у миссис Бест почти два месяца и ни разу не ступала за порог ее дома. Питалась я только тем, что доставляла Мэри, и, хотя заказывала я, как было сказано выше, исключительно мучное, чай и молоко, она иногда прихватывала более существенную еду и скармливала мне под уговоры. «Да вы помрете, мисс, если не будете кушать», — говорила она и совала мне печеную картошку, пирожки, угрей в желе, которых покупала горячими в киосках и пирожковых на Фаррингдон-роуд и приносила в плотном влажном свертке из нескольких слоев газет. Я покорно брала принесенное (с той же покорностью я употребила бы и мышьяк), и у меня вошло в привычку, жуя картошку или пирожки, разглаживать на коленях газеты и прочитывать печатные колонки десятидневной давности, повествующие о кражах, убийствах, боксерских состязаниях. Я проделывала это так же безразлично, как смотрела из окна на улицы Восточного Лондона, но однажды вечером, расправив на коленях очередную газету и смахнув с нее крошки, я наткнулась на знакомое имя.

Страница была оторвана от одной из невзыскательных театральных газетенок, статья называлась «Романы в мюзик-холле». Слова эти были взяты в рамку, которую поддерживали херувимы, под ними имелось еще три-четыре подзаголовка, вроде «Бен и Милли объявляют о помолвке», «У бродячих акробатов намечается свадьба», «Умопомрачительный медовый месяц Хэла и Хелен Харви». Никого из этих артистов я не знала и не стала задерживаться на их похождениях, потому что в самом центре статьи помещалась колонка и фотография, в которую я тут же впилась взглядом.

«Батлер и Блисс, — гласил заголовок, — самая счастливая пара новобрачных во всем театральном мире!» На фотографии красовались в свадебных нарядах Китти и Уолтер.

На миг я остолбенела, потом положила ладонь на страницу и вскрикнула — резко, отчаянно, точно бумага была горячая и обожгла мне руку. Крик перешел в низкий прерывистый стон, который длился и длился, пока я сама не удивилась, как мне хватает дыхания. Вскоре с лестницы послышались шаги, через дверь до меня долетел испуганный и любопытный оклик миссис Бест.