Акилле Кампаниле - В августе жену знать не желаю

– А сколько платит тебе хозяин?

– Ничего не платит. Это я ему плачу за это место.

– Понятно, – сказал Ланцилло, – ты берешь на откуп эту работу на купальный сезон.

– Именно так.

– И много платишь?

– Одну лиру за весь сезон.

Мистерьё мгновение подумал.

– И как, окупается?

– Да, – воскликнул Арокле. – Даже еще кое-что остается, из чего я откладываю на зиму.

С приближением окончания купального сезона начался отток отдыхающих, и пансионат почти совсем опустел. На улицах больше не гуляла веселая пестрая толпа, как еще несколько дней назад. Пляжное оборудование разобрали и теперь оно виднелось издалека, как кости гигантских животных.

Как безобразен, как печален конец купального сезона!

Свежий ветерок пошевелил листьями.

– Это лето уходит, – сказал Арокле.

Нужно видеть зимой нашего бедного Арокле! И нужно видеть других жителей городка!

Летом в ослепительных лучах солнца они смотрят, как проходят перед ними видениями разные обличья города, грезы богатства. Но когда все уехали и даже молодежь городка разъехалась по всему свету – в дни, когда дождь, ветрено, гром и буря! Пусто в кафе и барах, пусто в гостиницах, безрадостно на улицах, где чавкает под ногами грязь.

А ты, море? Ты лживо! Значит, ты можешь быть и таким? Морем рыбаков, которые уходят и не возвращаются? Ты не всегда прекрасное? Ты не всегда доброе?

А ты, голодный оборванец, не евший уже несколько дней, – ты не Арокле часом? А ты, жалкий старик, сын которого ушел в море, – ты не тот ли веселый рыбак, который хлопал осьминогом? Так это ты? А ты, рваная чумичка, – не смотрительница ли ты пляжа? А ты, мальчишка, шлепающий босыми ногами по лужам, шагая в детский сад, – не тот ли ты озорной мальчуган, что доставал монетки со дна моря?

О, как вы переменились! Ох, вруны! Так это, значит, вы? Чем занимаетесь? Ожидаете лета, которое принесет вам богатство?

Вы проводите зиму в своем тряпье, молясь за сыновей и братьев, что вышли в море. Пока однажды, после бурной ночи, после ночи страшней, чем все остальные, после ночи, которая отняла у вас кого-то из родных, не наступает тихое утро, и почта не начинает доставлять письма с просьбой забронировать номер на летний сезон.

В саду пансионата негр уселся на корточки на низкой стенке ограды и молча смотрел на море. Быть может, он думал о своих утраченных джунглях, тамтамах, веселых кострах.

Вошли Мистерьё и Катерина. Между ними уже произошла маленькая ссора на почве ревности, и Катерина замкнулась в гордом молчании.

– Прошу тебя, – пробормотал Мистерьё, – люди ходят, могут подумать, что у нас случилось бог знает что; давай хотя бы делать вид, что мы разговариваем. – И добавил, жестикулируя, как будто при разговоре: – Балаба, раката бараба.

– Майрилу онеси витали, – прошептала Катерина холодно, делая вид, что отвечает; а в это время входили двое наших старых друзей, которые надолго выпали из нашего поля зрения: Камилло в дорожном костюме и с чемоданом в руке и Марина с косынкой, надвинутой на глаза.

Они уселись в сторонке.

Солнце только что зашло, воздух был кристально прозрачен.

Далеко-далеко в море виднелся корабль, который увозил Уититтерли, капитана с колдовскими глазами.

– Ты, – прошептала Марина, – решил уехать, и ладно. Но пока ты здесь, поговори со мной.

Камилло молчал, равнодушно глядя на закат.

– Видишь тех двоих, как нежно они беседуют? – не отставала Марина, показывая на другую пару. – Они поймут, что мы поссорились. Ты хотя бы делай вид, что говоришь мне что-то. Если не хочешь поговорить со мной, сыграй комедию.

Камилло повернулся к ней и недовольно пробормотал:

– Карадита марадита.

– Видизнаетбольше, да больше никогда, нет больше никогда, – прошептала Марина, с трудом подавляя рыдания.

– Раката бараба раката, – мрачно бормотал Мистерьё.

Катерина со злостью отвечала:

– Онеси майрилу витали.

Послышался нежный голос Изабеллы, которая входила в этот момент с Ланцилло.

– Перед лицом божественной красоты мироздания, – воскликнула девушка, – следует сказать только одно: кляпы долой!

– Шляпы, милая, шляпы! – поправил соблазнитель.

– Карадита марадита!

– Раката бараба раката.

– Я хотела бы, чтобы ты сыграл на моей арке.

– На твоей арфе, милая, на твоей арфе.

– Видизнаетбольше, да больше никогда, нет больше никогда.

– Онеси майрилу витали…

Настал вечер, и вокруг неаполитанского залива зажегся венчик из огоньков.

– Я люблю тебя сально!

– Ты любишь меня сильно?

– Балаба.

– Видизнаетбольше.

Накрытые столы были придвинуты к берегу моря, и под звуки гитар и мандолин все приступили к еде. Прошли охранники и заставили убрать столы; но когда они ушли, накрытые столы своими ногами снова вышли к морю, и снова все стали есть, весело петь и играть.

– Я твоя пукалка…

– Ты моя нежная куколка!

– …косоглазая.

– Ясноглазая.

– Карадита! Марадита!

– Майрилу, видасин конеси!

– Назад! – кричали другие подошедшие охранники с саблями в руках.

Столы уходили вместе со всеми сотрапезниками. Но когда охранники уходили, столы возвращались, вступая ногами в соленую воду, где плескались крабы, каракатицы и рыбы, а вокруг играла музыка, пели и танцевали.

– Балаба.

– Я чувствую в сердце пищаль.

– Видизнаетбольше.

– Печаль, милая, печаль.

– Майрилу.

– Мне кажется, ты хрустишь.

– Марадита.

– Тебе кажется, я грущу?

Невидимый в тени Пульчинелла обеими руками уплетал макароны. Вдали то тут, то там зажигались искусственные огни, а Везувий изрыгал пламя и дым, как труба паровоза.

– Какая радость! Ты гадишь меня по руке.

– Молчи: я глажу тебя по руке.

– Бараба раката бараба.

– Видизнаетбольше, да больше никогда, нет больше никогда.

Камилло посмотрел на часы и встал. Взял чемоданчик. Похоже было, он чего-то ждет от своей подруги. Но та молчала.

– Прощай, – холодно сказал молодой человек, – навсегда.

Марина порывисто обняла его за шею.

– Я хочу жить с тобой и умереть с тобой! – сказала она.

Чемодан упал на землю.

Воодушевленные этим примером, обнялись и Катерина со своим возлюбленным.

Изабелла посмотрела на Ланцилло своими голубыми глазами.

– Как бы я хотела почувствовать, – сказала она, – ветер помпы.

– Пампы, милая, пампы, – поправил донжуан, накрывая поцелуем милый ротик, так и не научившийся говорить.

И тогда в тихом вечернем воздухе полился высокий чистый тенорок – такой чистый и робкий и нежный, что мурашки по коже; но такой густой чистоты, что ее можно было потрогать руками; вначале прозрачный, как серп молодой луны, размытый в лучах заката, он немного задрожал и поднялся ввысь, подобно белому лучу прожектора, мечущемуся в ночном небе; потом спустился ниже, полетал невесомо, набрал силу, стал белоснежной фигуркой, пляшущей на голове певца.