Тибор Фишер - Книжный червь

Говорят, по-настоящему мужчиной становишься только похоронив отца. Неужели как-нибудь, под вечер, его вдруг накроет мощная волна уверенности в себе, и он поймет: отца больше нет в живых. Другого способа узнать что-то об отце у него не было.

Он задумался: как часто эта мысль приходила ему на ум? Раз в день на протяжение последних десяти лет? По два раза на дню? Раз пять в неделю? Сколько же времени он на это извел? Пять минут на мыслишку? Десять минут? Сколько времени крадет у нас обдумывание одних и тех же мыслей? Мы привыкли жаловаться на то, что приходится заниматься одним и тем же делом, носить одну и ту же одежку, но почему-то никто не жалуется на то, что он думает одни и те же мысли. Тут он осознал: это — еще одна мысль, которая мелькала в сознании столь же часто, как и мысль об отце.

В кабинке напротив какой-то мужчина в шляпе пирожком, не отрываясь от газеты, отчитывал официанта за то, что дежурное блюдо невозможно есть.

За одно, во всяком случае, он мог быть признателен отцу: тот воспитал его так, что теперь ему было совершенно все равно, что есть. Никаких претензий к еде. Не то, чтобы отец был совсем уж никудышным поваром, но с тех пор, как от них ушла мать, еда дома всегда была безвкусной и одной и той же: сосиски, мясной пудинг, свиные отбивные. Что до иных плотских деликатесов, они слишком хорошо расходились в отцовской мясной лавке, чтобы попасть к ним на стол. Интересно, как часто он об этом задумывался? Собственно, всякий раз при виде человека, устраивающего сцены в ресторане или оставляющего на тарелке еду… Сам он еще в детстве твердо усвоил: трапеза — лишь испытание, через которое надо пройти.

Какая благодать, что хоть к собственным мыслям у нас иммунитет, усмехнулся он. Еще ни один человек не надоел себе своим собственным занудством! Столкнись он с парнем, по всякому поводу заявляющим: «за одно я, во всяком случае, признателен отцу…» и «трапеза — это лишь испытание, через которое надо пройти…», он бы пару дней потом изъяснялся разве что мычанием — его бы душило отвращение к словам. Так что, зрелость — это когда останавливаешься, только чтобы выслушать очередную нотацию, а в остальном едешь себе по накатанным рельсам…

Ну да ладно. Он принялся за кофе и рисовый пудинг, присыпанный корицей: желтое на белом, словно синяки на коже. Хочется порой наплевать на тормоза и дать себе волю. Обычно он избегал извлекать на свет последнюю карту из отцовской колоды: грустнее всего было то, что они с отцом даже не испытывали к друг другу ненависти. Будь это хотя бы ненависть… Даже ее не было. Он честно играл роль сына — ну почему бы и отцу тоже хоть немного не притвориться? Уже потом, много лет спустя он что-то понял в отце. Ехал в поезде — и вдруг увидел старого школьного приятеля. Последний раз они виделись лет пять назад. И он не стал подходить к нему и затевать разговор: что бы он сказал? Забавно, правда: в мире, где со спутника можно разглядеть, какой пастой ты чистишь зубы, в мире, где достаточно нажать кнопку — и миллионы слов тут же будут доставлены за тысячи километров, в мире, где у тебя есть выбор погрязнуть в любом из сотен телесериалов, снятых в Европе ли, Америке, Азии — в мире, где нельзя ни скрыться, ни обрести тишину и покой, он не знает, что с отцом, а знал бы — ему все равно нечего папашке сказать.

— Вы много читаете, — заметил ненавистный засранец, сидящий напротив, указывая на два лежащих на столике открытых романа. Он лишь кивнул, — не отпираться же, к тому же, не хотелось давать зацепку для разговора.

— Книгам далеко до настоящей жизни!

— Что верно, то верно. Книги намного лучше! — пожал он плечами, перебирая при этом тридцать две библиотечных карточки, чтобы извлечь затесавшуюся среди них кредитку.

Еще одна экстраваганца двадцать первого века. Там, за океаном, в стране, где вечно идет дождь, небольшие денежные суммы, — в документах на них указано его имя, — стекаются, как паломники, в некий кембриджский банк; тогда как на адрес в Лондоне тянутся долги (минимальные, заметим!), сделанные им в Америке, чтобы получить в столице Англии подпись Эльзы, именно Эльзе он обязан возможностью пользоваться этим кусочком пластика.

Ему было хорошо. Как бывает от рисового пудинга и чашки кофе. Кто еще в этом ресторанчике мог бы на это претендовать? Кто еще в этой забегаловке знает, как это бывает? Да и во всем Нью-Йорке — тоже? Собственно говоря — в целом свете этого, кроме него, никто не знает.

По дороге в Публичную библиотеку он заглянул на почту поинтересоваться, что там пришло по его душу. Чек. Один-единственный — зато на целых три месяца позже, чем ему полагалось бы придти. Книга на рецензию, надо будет написать триста слов, чтобы с прямотой римлянина сказать, на какие книги она похожа, и еще триста, чтобы, покривив душой, сказать: перед нами весьма оригинальное и интересное произведение. Приглашение на конференцию.

Несколько писем от Эльзы — день рожденная пачка корреспонденции. В последнее время он испытывал сильное искушение не распечатывая отправить это добро в мусорную корзину; не первый год в письмах Эльзы на все лады повторялось одно и то же: она работала на той же работе, жила в той же квартире и из одного послания в другое теми же самыми словами она поверяла ему свою озабоченность его судьбой и свои к нему теплые чувства… Он было думал, что когда-нибудь ей надоест размазывать эти сопли по бумаге не меньше, чем ему — их читать, однако же — нет; раз встав на этот путь, Эльза так и ехала по накатанным рельсам.

Что ж, в упорстве Эльзе не откажешь. Это, пожалуй, было ее единственной добродетелью. «Червякин, не жди, что я сделаю первый шаг…» — фраза сия всплывала едва ли в каждом третьем эльзином письме, и он сильно подозревал, что она пишет это без всякой иронии, — делая при этом не то что первый шаг, а переходя в наступление по всему фронту и пуская в ход все оружие, какое только есть в распоряжении женщины: от гладких камушков, бросаемых в его огород, до ракет типа «Стингер».

Лавина розовых конвертов, открытки в таких количествах, что для их хранения нужен был бы отдельный шкаф, и прочая тяжелая артиллерия любви доставали его повсюду, в какой бы части света он ни находился: марципановые бегемотики, грошовые львы, еженедельнички в меховых обложечках, брелочки для ключей с библейскими заповедями (последнее было особенно актуально с тех пор, как у него не стало жилья), банки консервированной фасоли, надувные шарики в форме девичьих губок, миниатюрные рождественские елочки бесконечные посланцы нежности и умиления. В периоды повышенной активности Эльза писала каждый день; он чувствовал себя диким зверем, на которого идет охота по всем правилам, и егерями в ней выступали бесконечные зооморфные обличия страдающего Эльзиного сердца, все эти улыбчивые плюшевые медвежата, ухмыляющиеся дельфинчики, приходившие по почте, с запиской: «Одному-единственному, — мысль о тебе делает меня счастливой». А еще были кролики, грустно повесившие уши, печальные кроты и несчастные котята с обязательной бляшкой на ошейнике: скучаю по тебе. Эльза была готова бесконечно выполнять роль поставщика предметов и животных, ассоциирующихся с нежными чувствами, — это выпускница-то одного из лучших университетов, тридцати двух лет отроду, с хорошим вкусом, — и учитывая, что добрая половина ее посылок не доходила до адресата!