Паскаль Брюкнер - Божественное дитя

Впрочем, Мадлен отличалась крепким здоровьем, если не считать несколько повышенного давления - причиной тому была тучность. Устойчивость ее конституции объяснялась как молодостью - ей было тогда всего двадцать два года, - так и способностью спать неделями и даже месяцами. Ведь ей в силу роста и веса были недоступны многие физические упражнения типа прыжков в высоту, катания на роликовых коньках, полетов на трапеции. Она и из дома-то выходила с трудом: ее приходилось выносить в паланкине или выкатывать в кресле на колесиках. Поэтому она большей частью лежала с закрытыми глазами, приторговывая своими ночами. Происходило это следующим образом: заключив контракт с загруженными работой деловыми людьми, студентами, которым предстоял экзамен, любовниками, жаждущими наслаждаться друг другом без пауз на сон, она одним прикосновением снимала их усталость и поглощала ее без остатка, отсыпаясь за период, предусмотренный условиями договора. Клиенты чувствовали себя отдохнувшими и свежими после нескольких суток бодрствования. Мадлен могла бы написать на своей визитной карточке: "Профессия - сон".

Люди, страдающие врожденной бессонницей, унаследовавшие генетическую усталость, ибо в их семьях не спали на протяжении многих поколений и даже дети появлялись на свет с огромными кругами под глазами, занимали очередь на прием к ней, предъявляя месяцы и годы недосыпаний с просьбой покрыть эту недостачу. Мадлен составляла график сна и в случае крупного заказа засыпала на полтора месяца. Это оказалось делом весьма прибыльным - доходы Мадлен, и без того солидные, резко возросли, так что она могла позволить себе жить на широкую ногу. Каждый обретал в ней обновление. Спящая на мягкой перине Мадлен воплощала собой население целого города, залегшего зимовать. Суммировав заказы клиентов, она подсчитала, что ей предстоит провести два столетия в состоянии полной спячки. К счастью, она обладала способностью отдыхать в убыстренном ритме и могла за один час возместить ночь нескольких человек.

Собственный сын также поручал ей немного поспать за него, если желал непременно покончить с трудами какого-нибудь выдающегося автора. Только завершив эту оргию чтения, он укладывался в ней наподобие бобового зернышка в стручке, и они вместе впадали в оцепенение на три или четыре дня. Обессилевшие мать и дитя вдвоем спускались тогда в царство мертвых, погружаясь в бездну блаженства и тепла. Матка превращалась в обитель совершенной и прекрасной вечности. Тот, кто просыпался первым, начинал, зевая, заниматься домашними делами, чтобы все подготовить к моменту, когда вернется к жизни второй.

* * *

Луи окончательно утвердился в своей роли пастыря материнского стада благодаря крохотному инструменту, подлинному чуду микроскопической техники. Это были инфракрасные окуляры, сочетавшие функции лупы и телескопа: они позволяли не только видеть близкие и отдаленные объекты, но и разговаривать с ними при посредстве встроенного микрофона. Теперь ни одна крупица материнского тела не могла укрыться от глаз малыша - с помощью своего бинокля он проникал в самую сердцевину органов, видя даже ядра клеток. Как бы ему хотелось стать совсем крохотным, чтобы плыть в батискафе по венам мамули, подлетать на аэроплане к дыхательному горлу, спускаться на санях по пищеводу, превратиться в каплю слюны в ее рту, в молекулу слезинки, застывшей на ресницах. Но поскольку наука была неспособна уменьшить человеческое существо до размеров микроба или бактерии - в противном случае все человечество могло бы разместиться в одной жемчужине, - Луи пришлось смириться с тем, что лишь взору его дано проникнуть в устройство материнского механизма.

И каждый день, усевшись по-турецки, он, словно астроном, направлял зрительную трубу на внутренности Мадлен. Прежде всего он сосредоточился на бесконечно малых величинах, обладающих глубиной второй вселенной, внедренной в первую, - ему удалось разглядеть лимфоциты и лейкоциты, которые постоянно обменивались информацией, а также свивающиеся в спираль волокна ДНК и даже пляшущие в броуновском движении атомы порядка нескольких ангстремов (десятимиллионная часть миллиметра). Фокусируясь на какой-нибудь точке, он посылал туда пучок света и видел, как пробуждается сокрытый от глаз мирок, как сжимается, словно устрица, если капнуть на нее лимонным соком, в попытке утаить свои секреты. Луи восхищался чистотой и порядком, царившими в этих угодьях, - положительно, изнутри мама являла собой Швейцарию, настоящую безупречную Швейцарию. Во время своих экспедиций он обнаружил территории, не известные медицине. Под маминым резервуаром для нечистот наш Великий Удалец наткнулся на ров, откуда раздавался странный писк, похожий на плач. Установив окуляры на максимальную четкость, он увидел в этой котловине множество маленьких подвижных угрей, в которых с изумлением узнал сперматозоиды, выпущенные некогда Освальдом во время редких моментов близости с Мадлен. Ему не составило труда выявить это, поскольку сам он происходил из них и все они были для него в некотором смысле родней.

Что они там делали? Каким образом смогли выжить эти микроскопические бродяги, если срок их существования в принципе не должен превышать двух-трех суток? Скопище отверженных издавало многоголосый стон. Включив микрофон, Луи стал слушать. Червеобразный народец блеял что-то невнятное: этот семенной сброд изъяснялся на каком-то собственном наречии, на ломаном и исковерканном языке. Затаив дыхание, Луи понял: поскольку они представляли собой лишь зародыш человеческого существа, то дробили слова, почти всегда глотая гласные, - быть может, согласные образуют мужской раздел речи, а гласные женский? (Луи решил непременно обдумать эту гипотезу.) Он быстро научился восполнять недоговоренные фразы, ибо эти болтливые червяки многословно рассказывали одну и ту же историю - как они не сумели войти в яйцеклетку, промахнувшись всего на миллиметр, и какая изумительная судьба ожидала их, если бы не это ужасное несчастье. Я, говорил один - и Луи угадывал недостающее звено, - был призван стать математиком, а я разводил бы устриц, а я был бы охотником за головами, а я крупным промышленником, а я летчиком-истребителем. И плачущий хор повторял вновь и вновь: о, метаболическое богатство яйцеклетки, превосходящей нас по объему в девяносто тысяч раз! Некоторые заносчиво восклицали: она нам не нужна, мы вполне можем обойтись без нее! Но прочие стонали в ответ: увы, нет, увы, нет!

Но что подрагивало у них на головках? Луи не верил своим глазам - это были дурацкие колпаки! Всем им полагалось это позорное отличие во искупление бесчестья - провала своей миссии! О, ничтожества! Значит, потерпевшие неудачу сперматозоиды, обреченные томиться в брюшной полости женщины, в некоем биологическом отстойнике, уже имели понятие о дарвиновском принципе естественного отбора? Липкое разговорчивое гуано внушало Луи омерзение, и он негодовал при мысли, что произошел на свет вот из этого. Неужели и он был частью подобного месива? Не в силах удержаться, он окликнул недоносков, и те засуетились, повернули к нему головки, заговорили разом, стараясь вступить с ним в контакт. И спросили его на своем ломаном диалекте (который мы воспроизводим в соответствии с нормами нашего языка):