Юрий Буйда - Кёнигсберг

Щелчком отправив крошечный окурок на мостовую, я вернулся к столу и с лету написал в блокноте первую строчку: "Шекспир. 73-й сонет". Потянулся и вдруг сообразил, что это был за покой, внезапно снизошедший в мою душу, и что это было за чувство, зажегшее мою душу. Это было счастье, черт побери. Счастье. Удивительнее же всего было то, что я ничуть не испугался, на минуту почувствовав себя счастливым. Я был счастливо счастлив. Наверное, и такое счастье бывает, пусть и минутное. Да и можно ли больше?

- Тебе двадцать пять, - сказал я своему отражению в оконном стекле, смотревшему на меня сбоку. - Ей сорок, и она замужем. А ты счастлив. Что может быть прекраснее?

Несколько дней я не отваживался звонить Вере Давыдовне, а когда наконец позвонил, трубку взяла дочь Катя. Я объяснил, в чем дело.

- Как вы познакомились? - изумилась Катя. - И почему она меня не попросила это сделать?

Я терпеливо объяснил девушке, что лучше меня эту работу в этой жизни и во всем подлунном мире никто выполнить не сможет и именно поэтому ее мать обратилась к лучшему из лучших.

- Меня зовут Борисом, - завершил я свой монолог.

- Да это-то я знаю, - разочарованно протянула она. - Наслышана.

- О чем?

- Ну, что вы чуть ли не чемпион Союза по плаванию и фамилия у вас как у Фолкнера...

- Сейчас я плаваю только в ванне, - заверил я девушку, - а фамилия моя - Григорьев-Сартори. Без "эс" в конце. В точности как у Фолкнера. Ударение на предпоследнем слоге. Впрочем, как пожелаете.

- И это вашего брата...

- Моего.

- Извините, я не хотела вас обидеть, - резко сменила тон Катя. - Но сейчас ваша встреча невозможна. - Она сделала паузу, а я молчал. - Вчера мы похоронили папу. Сердце. Ну и вот... Впрочем, мы же с вами видимся иногда в университете - можете передать бобину мне, а я...

- Спасибо, - холодно отказался я. - Я позвоню, когда поуляжется... Может, через месяц. Или через два.

- Это так важно? - удивилась Катя. - Речь ведь о какой-то...

- Важнее, чем вам представляется. До свидания.

В первую минуту мне даже понравилось, что вместо "кажется" я употребил слово "представляется".

Впервые после смерти Макса мы встретились с Верой Давыдовной в зале заседаний суда, и к тому времени я уже знал, что мы встретимся там, и знал - почему. Рассказал Конь.

Стоял холодный октябрь, прошел почти месяц со дня смерти Макса, но я все не отваживался набрать номер и поздороваться с нею. Я не знал, кем, а точнее - чем в действительности был для нее муж. Романтический миф о преданной супруге замечательного парня, всеобщего любимца и отличного штурмана, волею судьбы ставшего калекой, спасал, может быть, от цинизма бичей и прочих опустившихся завсегдатаев киоска Ссан Ссанны. Тешил он и хлебнувших лишку первокурсников, приходивших сюда, на угол Каштановой Аллеи, чтобы дождаться финальной реплики Макса насчет праздника, который всегда с тобой, и поглазеть на его загадочную красавицу жену, что, конечно же, имела полное право сдать инвалида в больницу для опытов или в дом инвалидов, - и кто бы ее осудил? - но не сделала этого, жертвуя - факт! жизнью (а ее жизнь - это красота) и всем-всем-всем ради мужчины, который и умел-то - с таким многозначительным видом - выговаривать название известного романа, занюхивать водку вечной баранкой, пришитой к изнанке лацкана, и носить форменную фуражку флотского офицера. А что еще он умел? Бог весть. Мне пришлось побывать в психиатрической больнице и пообщаться с тяжелыми больными, помутившееся сознание и существование которых поддерживалось лекарствами из списка А, и знаменитый коктейль из галоперидола с аминазином, которым по приказу Андропова глушили диссидентов (а что мы знали о них в своей глухой провинции?), был для многих спасением. Во всяком случае, для моего отца. Я вспоминал его тупой, отсутствующий взгляд, плохо выбритую дрожащую нижнюю губу какого-то бумажного - белесого - цвета, его замедленную скачкообразную речь, иногда становившуюся бессвязно-торопливой, - и, думая о Вере Давыдовне и Максе, представлял их один на один в полутемной квартире, среди убогой мебели, - красавица и чудовище? - и сердце мое сжималось, как при виде окровавленного топора, которым только что убили человека. Близкого, родного человека. Эти вечера, наполненные немым отчаянием... Эти бессонные ночи рядом с человеком, который плачет во сне или вдруг начинает внятно декламировать Шекспира, как кукла, упавшая за диван, забытая и вдруг ни с того ни с сего напоминающая о себе тоскливо-плаксивым вскриком "ма-ма!", и ты вдруг замираешь в полуиспуге и тотчас понимаешь, чей это голос, и со вздохом достаешь игрушку из-под дивана хоккейной клюшкой, чтобы вернуть ее на место и долго вспоминать - сигарета за сигаретой - о том дне, когда зачем-то вынул ее из шкафа, где хранились вещи матери, но так и не вспомнишь, почему захотелось увидеть это реснитчатое чудовище с большой головой и детскими пластмассовыми ногами...

По субботам мы с Конем по-прежнему пили пиво у Ссан Ссанны, которая подливала в кружки горячей воды из чайника и жаловалась на свой мочевой пузырь: "Сейчас он у меня величиной с сердце, а раньше был не больше теннисного шарика". Озадаченные ее спортивно-анатомическим сравнением, мы устраивались за своим столиком, посреди которого, как всегда, стояла щербатая общепитовская тарелка с серой солью, и меланхолически тянули пиво, пытаясь вообразить сердце размером с мочевой пузырь, переполненный кисловатым пивом.

- У нее глисты, - сказал Конь. - Бабушка говорила, что все печали оттого, что глисты умеют добираться до сердца. - Он прижмурился. - Ты же можешь вообразить сердце, источенное глистами и напоминающее с виду трухлявый пенек... - Испытующе смотрел мне в глаза и со вздохом констатировал: - Не можешь. Я тоже.

- Давно не видел Сороку, - сказал я, глядя на лавочку у входа в кочегарку. - Запил?

- Я спустился как-то к нему, а там - баба. - Конь показал мне свою левую ладонь. - Голая, пьяная и с лицом как моя ладонь.

У него была очень выразительная, даже пугающе выразительная ладонь с глубокими кривыми линиями судьбы, пересеченными тремя лиловыми от холода шрамами, и с багровыми буграми, которые знатоки натальной науки называют холмами.

- Говорят, он исчез. Никто не знает, где он живет. - Конь залпом допил кружку и придвинул вторую. - Наши ребята с юрфака, которые проходят практику в милиции, вчера рассказали мне о ней, - (он кивнул в сторону балкона, где догнивали черные зонты и брезентовая куртка), - и Максе. Когда они гуляли вечером, на них напала шпана. Двое или трое бугаев отобрали у нее сумочку и попытались изнасиловать на глазах у мужа.

Я сжался.

- Когда подъехал наряд, Макс был без сознания и с пеной на губах после припадка, а она - совершенно голая и, кажется, избитая. - Лицо Коня было задумчиво-бесстрастным. - Ей повезло. Но она наотрез отказалась писать заявление о покушении на изнасилование. Ни в какую. Однако побои, порезы и прочие детали были официально зафиксированы в больнице. Да и то не сразу согласилась. Менты чуть не силком затащили ее в травмопункт. В конце концов, надо же было оказать ей и мужу первую помощь. - И внушительно добавил: - Это наш долг, мадам. И прочее.