Юрий Буйда - Кёнигсберг

По пути к киоску Ссан Ссанны он только раз открыл рот:

- Ты говоришь, что подсудимый этот даже не захрипел?

- Ни звука. Только хрустнуло что-то.

Заказав четыре пива, мы пристроились за столиком, который лучше других был освещен уличными фонарями. Конь достал из кармана бутылку водки, из другого - химический карандаш, лизнул свою жуткую ладонищу и написал: "Он сюда явится". Я машинально кивнул, боязливо поглядывая на поллитровку. Гена покачал головой:

- Не-ет, брат, сегодня мы с тобой будем говорить на отвлеченные темы, что в переводе на русский означает...

- Напьемся, - мрачно завершил я его тираду. - Я ж не против. Но при условии, что за героя нашего мы пить не будем. Не надо ему почестей и чести, Гена, - что случилось, то и случилось. Не литературь.

Он кивнул.

Первую мы выпили молча и не чокаясь, как на поминках.

- Знаешь, какие дела в основном рассматриваются в судах? - начал Конь, задумчиво жуя корку хлеба, посыпанную серой солью. - Девяносто девять с половиной процентов - мелкие хищения да драки. За весь прошлый год по области - шесть убийств, четыре изнасилования, одно разбойное нападение. На самом деле, конечно, чуть больше, статистику правят, и ты знаешь - кто и почему, но не сильно правят. И вот на твоих глазах серая статистика...

- Мглистая, дымная, серная, - вставил я.

- ...превращается в ад кромешный. Преступник зарезан в зале суда. Милиционер в обмороке, другой - намочил в штаны. И судья хохочет, как какая-нибудь второсортная оперная дьяволесса. Преступник же, поймав на миг судьбу за узду, дышит где хочет, и в эти мгновения он - прав, черт возьми, а мы со своим правом - не правы. Но ведь это мгновения! Разумеется, незабываемые и все такое прочее. Я понимаю, почему ты не хочешь поднимать тост за Сороку. И я понимаю, почему мы с тобой не в силах его осудить. С одной стороны, случился фарс в аду на смех всем чертям, а с другой настоящая трагедия. Количество перешло в качество. И самое удивительное во всей этой истории - свершилась юстиция в том виде и смысле, который нам достался от предков, из темного прошлого. В прошлое не плюют. Тому, кто плюнет прошлому в лицо, оно плюнет в могилу. - Он запнулся, вытаращился: Ты почему не записываешь, брат?

К нам подошел Старина Питер в бескозырке без ленточек. Сгорбленный, руки в карманах черного бушлата, он смотрел то на водку, то на Коня.

- Как служба? - заискивающе поинтересовался он. - Греетесь?

- У тебя стакан с собой? - деловито осведомился Конь. - Давай налью и сваливай. Ага?

Питер выхватил замызганный граненый стакан, с которым никогда не расставался, и Конь не глядя плеснул ему водки.

- Зараза. Забыл... а, нет! Мы же не о героях, правда?

Я кивнул.

- Я понял, что происходит, - сказал Конь. - Андрей сейчас чувствует себя новобрачным. Женихом смерти пред лицом Господа. В высях горних тихо и спокойно, темно и хладно, и перед алтарем лишь двое, он и она, а Он, - Гена ткнул пальцем вверх, не сводя с меня взгляда, - присутствует всем весом своего отсутствия. Ну не явится же Он им - не по чину. Однако они знают, что Он здесь, и ждут лишь знака, чтобы сочетаться узами и распахнуть дверь в спальню, каких на земле не бывает...

- Могил-то? - Я усмехнулся. - Хотя, конечно, могила - это уже не земля. Это что-то третье.

- Третье состояние души, - торжественно подхватил Конь. - Ни жив ни мертв. Вот что чувствует он. И не может - и ни за что не захочет уже остановиться: назвался груздем - продолжай лечиться. А?

- Резонно. - Я выпил третий стакан. - Можешь еще разок свою ладонь лизнуть?

Конь лизнул и протянул мне карандаш. Я написал: "Он здесь".

И пока Гена шарил взглядом по толпе, я смотрел на окна Веры Давыдовны. Они были темны. Неужели одна в темноте? Скорее - у дочери, которая жила с мужем где-то в районе Военно-инженерного училища.

- Они тоже тут, - тихо сказал Конь. - Ментура.

Я очнулся.

Из подъехавших с трех сторон джипов высыпали милиционеры в толстых куртках, но не успели они приблизиться к толпе, как грохнул выстрел. Десятка два мужчин, бросая недопитое пиво, кинулись врассыпную, оставив на ярко освещенном месте - у столика близ киоска - лишь одного человека в долгополом плаще. Правая рука его была вытянута в сторону милиционеров, которые прятались за машинами.

- Сорока! - раздался голос из мегафона. - Бросьте оружие и поднимите руки над головой! Высоко над головой! Предупреждаю: иначе мы будем стрелять!

- Больше у меня ничего нет! - закричал Сорока. - Я не бессмертен!

Кто-то громко выругался.

Андрей - лицо его в свете фонарей было лиловатым - выстрелил на голос, и тотчас в ответ защелкали пистолеты.

Сорока уронил обрез и пошатнулся.

Мы с Конем сидели враскоряку под столом.

- Mop up!2 - выдохнул я.

И тотчас раздался последний выстрел.

Сорока упал боком и скатился с асфальтового пригорка на тротуар. В киоске визжала Ссан Ссанна. Милиционеры вышли из-за машин и медленно двинулись к телу.

- Быстро! - сказал Конь. - Пошли!

Мы бросились через улицу к кочегарке, нырнули в подвал, пробежали через пустой и слабо освещенный зал бойлерной, где кисло пахло горелым углем, и через незапертую дверь ворвались в душевую. Остановились лишь в коридоре. Переглянулись.

- Только не в комнату, - сказал я. - Деньги при тебе? Хотя, черт, уже поздно! Где теперь достанешь? В ресторане если, а?

- Не достать? - сказал Конь. - Я знаю Ари! Ты не знаешь, а я знаю. У него есть все, и он добрый человек. Итак, в стихию вольную!

Таксист за десять минут довез нас до площади у Южного вокзала, где под боком у павильона похоронных принадлежностей стояла будка единственного на весь город холодного сапожника - Ари. Это был маленький армянин со смоляными коленями и лицом, будто вылепленным из сырой глины. Даже клочковатые брови его казались кусочками засохшей глины.

Мы поздоровались. Конь молча отсчитал деньги, и армянин выдал нам две бутылки водки.

- Сколько лет прошу его: продай картинку, а не продает, - сказал Конь, тыча пальцем в изображение Джоконды, вырезанное из "Огонька" и прикнопленное к стене за спиной сапожника. - В цене не сходимся. - Он одним движением отвернул пробку и глотнул из горлышка. Протянул мне. Я попытался повторить эту манипуляцию, и мне это удалось со второй попытки. - Тридцать копеек, Ари.

Армянин поднял свои глиняные веки и посмотрел на него укоризненно:

- Это же Мона Лиза, Гена, кисти великого Леонардо да Винчи. - Он вздохнул: - Пятьдесят.

- Да весь тот сраный журнал, из которого ты выдрал эту мазню, столько не стоит! - закричал Конь.

- Это - красота, Саша, - не повышая голоса, возразил Ари. - Пятьдесят копеек. И убери бутылку - мусора на горизонте.

Мы спрятали бутылки в карманы и поплелись пешком в сторону центра. Конь бурчал что-то себе под нос.