Алексей Колышевский - МЖ-2. Роман о чиновничьем беспределе

– Да ладно, чего уж. Счастья тебе. Вспоминай монастырь-то. Может, еще вернешься…

– Может, и вернусь, когда мозги кипеть перестанут и сам с собой примирюсь. Когда себя найду.

Выйдя на монастырский двор, я осмотрелся и решил в последний раз подойти к кресту, окинуть взглядом устье Двины, к тому времени еще не вставшей, еще судоходной. С крестного холма, который монаси называли Голгофою, открывался вид настолько захватывающий, что можно было часами простаивать на беломорском ветру, не замечая его холодных пальцев, так и норовивших забраться под одежду, и любоваться панорамой нижнего берега: перелесками, невысокими скалистыми морщинами, угадывающимся впереди морем, облака над которым были особенно белыми. Белое море, я так и не увидел его, не понял, какое оно, не зачерпнул в ладонь его влаги, не попробовал на вкус соль его. Жаль. Я подошел к кресту, провел по нему рукой: гладкий от ветра и теплый, ведь дерево же. Еще раз посмотрел вниз, полюбовался видом, позавидовал каким-то людям, идущим двинским фарватером на маленьком белом пароходе. Вспомнил Вертинского:

– И моя душа уходит, ноя, по снегу в монашеском обличье, – продекламировал я напоследок то, что надуло мне в голову ветром с Белого моря. Пароходик, похоже, готовился причалить, и у меня даже появилась мысль спуститься, упросить их взять меня с собой, но я отчего-то не решился и, покинув холм, зашагал к станции.

«Не хочу стать капитаном Изангрием. Земля под ногами надежней, – успокаивал я себя, отметая прочь сожаленья, – да и мало ли откуда и куда он плывет, этот пароходик?»

До монастыря можно было добраться двумя способами – электричкой или вот так, по воде. Внизу была небольшая пристань, и к ней порой швартовались прогулочные катерки, привозили в монастырь туристов. Случалось это, по рассказам послушников монастырских, в основном летом. Но, может, и сейчас кому-то захотелось посмотреть на этот затерянный мир. Кто знает? Тем более мне с ними рядом делать нечего, да еще и в монашеском облаченье. Замучают расспросами, станут глазеть, пальцем показывать.

Дорога у меня спорилась, влекла под гору, и за полтора часа я отмахал километров десять, то есть половину пути. Я очень торопился, волновался, кабы не опоздать на электричку, поэтому назад не оглядывался и был увлечен только своим движением и мыслями о том, что делать дальше. «Возвращаться в Москву, а там будет видно». Об Аргентине я старался не думать, слишком далекой она казалась здесь, на лесной дороге под Архангельском. До слуха моего донеслось какое-то непонятное мне вначале стрекотание, словно где-то затрещал валежник под тяжестью медведя, лесного барина… Стоп. Какой еще медведь на хрен! Медведь ходит так тихо, что его с двух метров не услышать – это я знаю от охотников, а это же… автоматная стрельба! Я остановился в нерешительности. Ну и что, что стреляют? Мало ли кто это может быть. Наверняка браконьеры. А я уже на полпути к станции, и медлить нельзя: нет в запасе времени, уйдет электричка, и пропаду я тогда, если не попрошусь на постой к кому-нибудь из маленькой деревушки возле станции. Пойду?

Вновь послышался этот треск. Нет, теперь не могло быть сомнений – это действительно стреляют, много и щедро сеют свинцовый горох. Вопрос: на каком они его сеют поле и кто у них за мишень? Смутило меня то, что стреляли, по всей вероятности, в той стороне, где остался монастырь. Но как это проверить? Поискав глазами, я нашел самую суковатую сосну, заправил полы рясы за ремень, спрятал сумку за стволом (а то мало ли кто нарисуется, до чужих сумок охочий) и полез на дерево. Я все еще не чувствовал никакой опасности и даже напевал песенку Винни-Пуха, который лезет за медом. Хорошо, что сейчас нет внизу Пятачка с ружьем, поросячьего Мефистофеля, который вечно целит в шарик и вечно попадает в жопу. Мое шутейное настроение исчезло, как только я добрался до верха и огляделся. Там, на месте, где должен был быть монастырь, над лесом, все разрастаясь, поднимался дым небывалого пожарища, словно сам лес горел. Но леса зимою не горят. Значит… О Господи!

Не отдавая себе отчета в том, что подо мной метров десять высоты, я буквально слетел с сосны, схватил сумку и «на рысях», словно заправский скакун, бросился обратно. «Что там у них стряслось? Неужели пожар? Что горит? Судя по столбу дыма, что-то не одно. А почему стрельба? Может, горит склад, где у отца-эконома Варсафия хранится краска? Может, это краска так «пуляла», когда взорвалась?» Все эти вопросы заставляли меня бежать еще быстрей, не щадя легких, которые рвал холодный и разреженный северный воздух, я бежал изо всех сил, я бежал, как Обгоняющий Ветер из фильма «Клятва», мне очень хотелось поскорей очутиться там и хоть чем-то помочь, а воображение рисовало картины одну хуже другой.

…Средняя скорость идущего человека пять километров в час, бегущего трусцой – семь, скорость несущегося в гору мужика в валенках и рясе – километров восемь-девять. Я не бегун и несколько раз падал и ел снег, отдыхал. Я бежал около часа или чуть больше, сделав невероятное ускорение в самом конце. Я обливался потом, от меня валил пар, и лицо мое горело от бега, но когда до монастыря оставалось метров сто, я понял, что не только бег был тому причиной.

Пылало абсолютно все: и трапезная, и лесопилка, и часовня Матроны. На моих глазах рухнула колокольня церкви Пресвятого Николая Чудотворца, провалился внутрь охваченного огнем храма его купол с вызолоченным крестом. В охваченной огнем конюшне бесновались лошади, те самые: белая в серых яблоках и темная с белой звездой во лбу, похожей на крест, из коровника слышалось мычание, там погибало монастырское стадо. Я вбежал в распахнутые настежь ворота и остолбенел: во дворе повсюду лежали трупы монасей, и даже беглого осмотра было достаточно, чтобы понять, отчего они погибли. Пулевые ранения. Я подметил несколько гильз калибра 7,62Ч39, стреляли из «калашникова». Бросился к лесопилке, споткнулся о труп Акинфия, которому пуля угодила точно в лоб и вырвала весь затылок, рванул в инструменталку – она была пристроена сбоку и еще только дымила, но огнем охвачена не была, – схватил лом и побежал к конюшне и коровнику.