Павел Крусанов - Ночь внутри

Закопали, значит, домой пришли. Тут Мишка пиджак расстегнул и дает матери из нутряного кармана сто рублей на поминки и мне триста четвертными бумажками.

- Похлопочи, - говорит. - Оставил дед на похороны.

Справишь, мол, до снега оградку, плиту с памяткой, вокруг песок посеешь, а если, говорит, блажь найдет себе кусок оторвать, так он, мол, через месяц приедет с ревизией. Я, конечно, головой-то киваю, мол, какой разговор, но сам при своем: а кто тебя, щенок, проверит, сколько ты от дедовых похорон на свой манжет отстриг? Щелкнуть бы тебя по носу, только ты ведь теперь зубами к глотке потянешься. А потом смех меня взял: зубами-то окреп, а того не постиг, что черного кобеля не отмоешь добела! Щенок и есть.

На другой день отправился он обратно в Питер. Вещички и квартира, как я и думал, - ему достались. Небось спешил счет справить: сколько и чего. Эк он меня перепрыгнул! Только и я, хромый, еще в чулан не списан... На триста рублей Семену мавзолей поставить можно - а на кой ему мавзолей? Тут сообразить надо, чтоб и отец - не в обиде, и я - не в накладе. Схоронить и на гривенник можно, если умеючи, а по виду храмина выйдет.

Дождался я, когда Федька Худолеев опять ко мне сунулся за казенной досочкой, да и сговорился с ним: не за деньгу и не за наливу разойдемся, а сварит он мне оградку с кружевом. Через два дня сварил. Ну и я не заметил, куда доски из мастерской ускакали. Пока-а их хватятся, если идет им вообще какой счет... А как могилку огородил, к Еропычу, что при кладбище сидит в сторожах, клин подбивать начал. Разорился на зелено вино и - к нему в бытовку. Разложились, хлебца, сала порезали.

- Я, - говорю ему, - шибко за батину могилку переживаю - какая с ней скудость выходит.

- Отчего же переживаешь? - спрашивает. - Наши кладбищенские тебе хоть вечный огонь зашабашат, только плати.

- Так ведь велику ли памятку устроишь на медный пятак!

- Да, - говорит, - за медный пятак не сторгуешься. - А сам смотрит в окошко, как снаружи дождик крапит, и крючок не глотает.

Налил я в стаканы то, что доктор прописал, подал ему: помянем, мол, что ли, покойника.

- Помянем, - отвечает. - Гордый был человек. Таких нынче нет.

- Вот-вот, а над ним - плешивый холмик. Обидно.

Выпили, зажевали. Он слегка просветлел морщинами.

- А что, - говорю ему, - богатые есть в твоем хозяйстве могилки. Поскониных семейство, Трубниковы - видел я, и черный камень на себя клали, и мрамор всякий.

- Так ведь не до завтра лежать собирались - до архангеловой трубы! Оттого не жадничали, да еще не всякий гроб выбирали, а дубовый, покрепче.

- А что за люди были? - И опять разливаю.

- Люди прошлые - купечество. По наследству были почетные граждане. Нынче таких не помнят, только с камня считывают.

- За ними, что же, и родни нет? Там все кресты кланяются.

- Бесхозно тлеют.

Выпили вдогонку, и я клинышек дальше тюкаю:

- А что, если крест с какой их могилки сколется или совсем пропадет, то и тосковать некому?

- Как некому? - удивился. - Я затоскую - мне здесь без крестов скука. Под крестами люди лучшей доли ждут, а под чем другим в землю кладут - чтобы только не пахли.

Вот, думаю, нашел заботу - ничейное сторожить!

- Не знаю, Еропыч, что и думать с таким раскладом, - говорю ему. - То ли отец за жизнь не скопил на смерть, то ли Мишка труды его под себя сгреб. А на мой доход доброй памятки не слепишь.

- Случай!

- Вот-вот, а уважать бы надо - геройский был старик.

- Стариком-то он не был, - отвечает. - Наливай, что ли!

Как за третью бутылку взялись, встало дело на мазь. Уломал я его мраморную плиту сколупнуть с бесхозного купечества, да на Семенову могилку изнанкой вверх присобачить. А Худолеев мне эту изнанку разгладит, процарапает привет и еще узорочье пустит по рамочке - с ним-то сторгуюсь! Пошли мы с Еропычем к посконинским крестам, подцепили фомками доску черного мрамора, а она возьми и расколись, как раз через: Отче, въ руцh Твои передаю духъ мой.

- Бери край, что побольше, - говорит Еропыч. - Другую могилку калечить не дам.

- Что ж я с огрызком делать буду?

- А так, - отвечает, - еще лучше. Вроде того: разбилась жизнь, и за сколом - смертельная неизвестность. Большая задумчивость выйдет!

- Драть я хотел твою смертельную неизвестность! Что ж ты, гад, мне пихаешь?!

- Бери эту, - говорит. - Другой не дам!

Лаялся с ним полчаса, весь хмель выдуло. А он уперся - и ни-ни. Плюнул я ему на калоши и взял сколотый кусок, доволок кое-как до отцова холмика и там в кустах схоронил. А с Федькой Худолеевым после так сговорились: слепит он над Семеном, вместо раковины, бетонную пирамидку, а на нее уже камень шлепнем с именем-званием. К концу недели Федька изнанку камню загладил, написал, что следует, и по сколу бордюрчик пустил, так что, в самом деле, вышла "большая задумчивость". Потом мы плиту на бетон посадили, и стало лучше не надо. Правда, Федька, как дело сделал, губу раскатал и, кроме пиломатерьялу, заломил за труды сороковник, ну да ему за один молчок причитается - он-то видел с лица: Отче, въ руцh Твои... А я с ним еще на досочках сквитаюсь, не последний случай!

Так и справил заботу за сорок рублей и три пузыря бормотухи. Только Мишка с ревизией не приехал, так что зря я спешку гнал. Через Ромку Серпокрыла, корешка Мишкиного, пошел вскоре слушок, будто угодил он в больницу - крыша с петель съехала.

Михаил ЗОТОВ

- Я женюсь на ведьме из Похьолы. Ее зовут Рита Хайми.

Тетка Аня сыро рассмеялась в гороховый суп. Мать поднимает на меня глаза, в их распахе - вопрос. То ли прослушала, то ли ждет объяснений. А Петр... Бутерброд с вареным мясом, миг назад наперченный и сдобренный щепотью соли, застывает перед частоколом ржаво-серых зубов - лицо его наливается яростью.

- Я женюсь на Рите Хайми, - повторяю я.

Чуть бутерброд свой не роняет Петр. Ему-то что?.. Ждал от тетки, от матери, но от него - может быть, злой крапивный смешок, и только.

- Ее каждый второй дерьмонит!

- Петя! - говорит тетка Аня.

- Что мамаша, что дочка - сучары! В новость тебе... - и дальше сыплет побасенки, те, что Ромка пересказывал, и те, что Ромка пересказывать постеснялся. Кто о ней мог такое? - В твои годы только хмыри прыщавые на всякую...

- Петр! - говорит тетка Аня.

- Она будет моей женой. Слышишь, мать? - Я беру со стола перечницу и опрокидываю ее на бутерброд Петра - на ломте мяса вырастает пыльная сопка. - Если еще раз скажешь о Рите... если я только узнаю... хоть один раз... - Я подношу к его носу угощение. - ...заешь это собственным языком.

- Миша, а кто она? - спрашивает мать.

Сердце взяли, а вложили комочек боли. Как это случилось? Цыганский фокус: взяли рубль, и - куда он делся? Нет, не комочек боли - вернули пчелу. Она льет в меня мед и жалит ядом. Apis mellifera, вот тебе сестра Apis Margarita, занявшая дупло в моей груди. Но она не выстилает его перламутром... Когда она жалит, я ненавижу ее так, что готов не просто убить (просто убить - мало), готов замучить до смерти. Apis mеllifera, ты умираешь, оставляя в жертве жало, твоя сестра может жалить бесконечно... Яд жжет, когда Риты нет рядом, - Создатель подарил воображение людям, чтобы оно восполняло пустоты в их знании мира, но когда думаешь об отсутствующей любимой, воображение становится злым, циничным насмешником. А когда она рядом - мед. Но ни с ней, ни без нее я не чувствую жизни. Нужно здорово встряхнуться, чтобы поймать, зацепить внешнюю мелочь - мелочь на миг освобождает от пчелиного плена. Когда я вспоминаю об этом, я ободряюсь и вижу: на небе, над привокзальной площадью наливается смачная гематома августовская грозовая туча, лиловая по краям, густеющая к отвислому брюху, ласточки бесшумно стреляют над самым асфальтом, воздух тревожит лишь механический шум заведенного человеком железа, все живое затихло, покорилось ожиданию, не лелея завистливой мечты перекричать гром. На глазах темнеют деревья, замирают ветви и сохнущее на балконе белье - замирает все, как на исходной позиции перед стартом. Пространство гаснет, пустеет, нет больше ласточек и мерцающих стрекоз, воздух не дышит. А через миг шумно всплескивают листьями ветви, ершится быстрый мусорный вихрь, и на асфальт шлепаются первые тяжелые капли, следом - струи, тугие и звонкие, как удар молока в подойник из нагуленного вымени. Пока я вижу и называю это, я не помню о пчеле. Но в мелком движении жизни долго не скрыться. Боль догоняет. Я пережидаю грозу на вокзале. До поезда - двадцать минут.