Андрей Бондаренко - Гусарские восьмидесятые

Усталые, как негры на хлопковых плантациях — в конце рабочего дня, возвращаемся на базу, без единого пойманного хвоста.

Усталые, потому как лёд то на озере знатный наморозило — больше метра толщиной. Пока одну лунку просверлишь — взопреешь нешуточно, а лунок таких за один выход — штук по пятнадцать на брата делать приходится. Да и мороз под тридцать стабильно держался, Генка даже кончики ушей отморозил слегка

Так продолжается четверо суток — рыба не клюёт, печка дымит.

На пятый день Гарик затосковал окончательно и на рыбалку не пошёл, сидит себе возле печки, топором старым из полена ложку деревянную вырезает — время убивает. А мы с Генкой не сдаёмся — упираемся.

На шестой день два события случились.

Во-первых, мы с Банкиным по первой рыбине поймали: я гольца на килограмм, Генка окуня полукилограммового.

Во-вторых, у Гарика ложка почти готовая в черенке сломалась — расстроился Гарик нешуточно. На следующее утро новую вырезать начал, и вырезал таки до конца рыбалки — знатная вещь получилась. А в последний день ещё с нами опять на лёд вышел, и налима поймал неплохого. Вот так вот — у каждого по рыбине, честно добытой, образовалось.

В назначенный час выбираемся на дорогу, машина уже ждёт.

— Ну, что, бедолаги, поймали рыбки то? — Спрашивает папаня, насмешливо на наши физиономии похудевшие, в саже измазанные, поглядывая, — Устали, небось, замёрзли как собаки бездомные? Глупость свою несусветную проклинаете?

— Да, что Вы, дядя Женя, — бодро так Банкин отвечает, — Классная рыбалка получилась. Отлично отдохнули. Да и рыбы поймали — нам хватит вполне, больше и не надо.

— Действительно, здорово прогулялись, — вторит ему Гарик, — Куда как лучше, чем на пляже черноморском — пузом кверху валяться бестолково.

А я и вовсе промолчал, головой покивал, с друзьями соглашаясь.

Отец только плечами непонимающе пожал, да сплюнул себе под ноги беззлобно, мол, о чём с малолетками несмышлеными говорить — только время понапрасну тратить.

С рыбалки вернулись — сразу в баню. Удовольствие неописуемое. Стоит, право, десять дней мёрзнуть по полной программе, чтобы потом в баньку, натопленную на совесть, завалится. От души парились: парная — снег — парная, — и так много раз. Так поддавали, что мужики местные, матёрые, с полка слетали, матерясь сквозь зубы.

Допарились до состояния пятнистого.

Для тех, кто не в курсе — на Чукотке париться прекращают только тогда, когда всё тело малиновым становится и равномерно, при этом, покрывается мелкими белыми пятнами.

В этот момент кожа уже перестаёт температуру воспринимать — становишься под воду ледяную, или, наоборот — под кипяток крутой, чувствуешь, что вода по телу течёт, а вот какая она — горячая или холодная, — не можешь разобрать.

Интересно даже: а если бы мы двадцать дней на морозе просидели — двойной кайф в бане потом бы поймали, или как?

После бани приготовили рыбу пойманную — из окуня и налима уху сварили, гольца зажарили. Сели за стол, и под водочку, в полной тишине — умяли ту рыбу — будто обряд какой-то соблюдая.

А ложку деревянную, из полена вырезанную, Гарик до сих пор хранит — как реликвию какую, бесценную.

Мне же после этой рыбалки сны странные начали снится — побережье Карибского моря, острова тропические, какое-то горное ущелье дымом заполненное.

А где-то через неделю, и вовсе — рассказ странный написался, словно — сам собой.

Вступительные экзамены в театральный ВУЗ.

Сегодня надо что-то читать. То ли стихи, то ли прозу. Главное, что не басню. С баснями у Него никогда не ладилось. А всё остальное, что ж, не страшно.

Страшно — то, что уже нельзя ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.

Тёмный коридор, жёлтая старинная дверь, позеленевшая от времени медная изогнутая ручка. Необъятный гулкий зал, в самом его конце — Приёмная Комиссия.

Седой Метр — прославленный, чем-то давно и прочно позабытым.

Справа от него — молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов.

Рядом — ещё какие-то, смутно узнаваемые.

— Ну, молодой человек, просим, зачитывайте.

Просите? Ну что ж, ладно.

Он сглатывает предательскую слюну, и, глядя безразлично и отрешённо куда-то поверх голов важных и знаменитых, начинает:

Он читал, говорил, рассказывал — чётко и размеренно, как автомат.

Пять минут, десять, двадцать, тридцать. О чём?

О былой любви, ушедшей навсегда, об удачах, обернувшихся позором, о несбывшихся мечтах и вещих снах, оказавшихся обманом.

В старинном гулком зале звучал только Его голос, все остальные звуки умерли.

Члены Комиссии замерли в каких-то нелепых позах, внимая, словно во сне безграничной юношеской тоске, и чему-то ещё — страшному и жёлтому, тому, что не поддаётся объяснению словами человеческого языка.

Но вот он замолчал.

Нет, не потому, что стихотворение закончилось.

У этого стихотворения не было ни конца, ни начала.

Он мог бы ещё говорить час, сутки, год, век.

Просто — уже нельзя было ничего изменить. Ничего и никогда. Безвозвратно и навсегда.

Его голос затих, а тишина осталась. Она ещё звенела и жила секунд тридцать — сорок.

Потом послышались громкие протяжные всхлипы. Это молоденькая актрисулька, звезда новомодных телесериалов, рыдала, словно годовалый ребёнок, роняя крупные — как искусственные японские жемчужины, слёзы.

— Извините, но Она, что же… — умерла? — Чуть слышно спросил Седой Метр.

— Нет, Она жива. Просто, неделю назад вышла замуж. Не за меня. — Ответ был безразличен и холоден, как тысячелетние льды Антарктиды, спящие на глубине трёх, а то и четырёх километров.

— Извините меня господа! — Он резко развернулся, и на негнущихся ногах, неуклюже, словно загребая невидимый снег, пошёл к выходу.

Чёрные ступени, занозистые перила. Тяжёлая неподдающаяся дверь.

Серая улица. Слякоть, желтые тусклые фонари. Ветер гонит по улице бумажный мусор.

Седой Метр догнал Его только у автобусной остановки.

Схватил за рукав куртки, развернул, положил ладони рук на тёплые юношеские плечи.