Марк Барроуклифф - Говорящая собака

— На закате дней ее вынудили покинуть любимый ею Чартерстаун, и это стало причиной скорби, которая и привела, по мнению многих, знавших ее, к преждевременной кончине. Впрочем, не мне об этом судить, — закончил свою речь викарий.

Я запаниковал, как кукушонок, прислушивающийся к перебранке «усыновивших» его воробьев по поводу того, кто из птенцов больше на них похож. Нога моя автоматически выбивала дробь, готовая к бегству, хотя сознание упрямо настаивало на том, что необходимо остаться. Ладно бы оратор придерживался своей заранее скроенной поминальной речи, доброй и проникнутой состраданием: такое бы вполне устроило телезрителя, сидящего у экрана вместе с прочими отрадами продуманного телепросмотра — чипсами, орешками и пивом. Только вот не надо копать вглубь и пытаться выведать его мнение об увиденном, оно и без того всем известно. Приятель моего отца Фил так дал дуба во время просмотра отборочного матча, причем жена обнаружила это лишь спустя несколько часов. К тому времени он был холоден как рыба.

Наконец викарий опустился на свое место, прозвучал гимн, и поднялась пожилая женщина, которую я видел в доме у миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Заговорила она, вопреки моим ожиданиям, не сразу, сначала выбирая позу, приличествующую началу выступления. Затем, наконец, поведала собравшимся историю о том, что знала всю семью Кэдуоллер-Бофорт, еще девочкой бывала у них в доме и как добры они все были к ней.

Засим последовал псалом «Господь — Пастырь мой». И я подумал, интересно, увеличились ли субсидии, получаемые Господом, с тех пор, как Европа объединилась. Стресс заставил мой мозг сомневаться.

Потом все той же пожилой дамой было прочитано стихотворение миссис Кэдуоллер-Бофорт, написанное ею в четырнадцатилетнем возрасте. Оно посвящалось любимому псу Флавию, который обожал гоняться за белками. Вот выдержка из этого стихотворения:

Вот вам плоды, которые приносит общее образование в том возрасте, когда мы впервые пытаемся совладать с рифмой.

Я подавленно оглядел церковь. По стенам были развешаны щиты с именами местных сановников, начиная с четырнадцатого столетия. Кто эти люди? Были ли они в самом деле людьми чести, или это одного со мной и Тиббсом поля ягоды — нарушители законов, эгоисты до мозга костей, добивавшиеся величия, славы и богатства любой ценой?

Женщина еще немного поведала об идиллическом существовании в Чартерстауне, посетовала на уничтожение этого райского уголка и села на место. Последовала общая молитва. Затем все с обреченным видом затянули «Все светло и прекрасно». После того как мы в энный и надцатый раз признали, по преимуществу больше раскрывая рот, чем производя звуки, что все это сотворено Им, со своего места поднялся Майлс Кэдуоллер-Бофорт, великий и ужасный.

Он улыбнулся с кафедры.

— Все проходит, — заявил он. — И от этого никуда не деться. Скорбь и сожаление — то, на чем зиждятся надежда и любовь следующих поколений, словно молодые деревья, пробивающиеся из кучи прелой листвы.

Очевидно, поэтическое настроение, заданное стихами миссис Кэдуоллер-Бофорт, еще не покинуло его.

— Так и в кончине моей матери и в том, как прожила она свою жизнь, я все же не могу не находить отрадных моментов. И радость эта заключается в том, что она увидела своих внуков.

О господи, теперь еще и внуки. За мной выстроилась воображаемая очередь ограбленных малюток.

— Я испытываю гордость, когда думаю, что она сумела на своем долгом жизненном пути принести радость многим и многим, облегчить участь животных, которых мы с нею так любили, и удовлетворение при мысли, что старое поместье стало домом многим людям, о чем мечтал еще мой прадед, и в нем будут жить дети, окруженные любовью и согласием.

Жизнь моей матери нельзя, наверное, признать особенно удачной в современном понимании этого слова. Она не стремилась к большему счастью, чем то, которое у нее было, не влияла на ход исторических событий, не принимала участия в политике.

И, как мне кажется, моя мать была права и доказала это всей своей жизнью. «Мы многому учимся у собак» — слова, которые часто любила повторять она. Собаки, по сути, бескорыстны, они не принимают участия в общественной жизни, все их интересы сосредоточены на удовлетворении самых простых потребностей — пища и прогулка.

И все же отчего мы так любим их? Не оттого ли, что на их честных мордах всегда можем прочитать состояние собственной души?

Я стал понимать, к чему он клонит.

— Более того, собакам известны фундаментальные истины о жизни и цели нашего существования на этой планете, они знают, что силы наши сосредоточены не в нас самих, но в наших друзьях, и нет более великого явления, чем любовь, которая сторицей возвращается к тебе.

В памяти всплыл Пучок, его преданные глаза, его нелепые смешные прыжки в погоне за мячом и то, как он всякий раз загорался энтузиазмом, когда мы подъезжали к лесу. И еще я вспомнил, как он называл меня глупцом.

Судя по словам Майлса Кэд-Боф, Пучок был прав, я в самом деле оказался последним дураком.

— Как и собаки, моя мать любила и была любима, — продолжал оратор, — а в этом, как мне представляется, и заключается смысл жизни. Все остальное: кто ты, где живешь и чем занимаешься — только детали.

В этом месте он закашлялся, и, вынужден признаться, я тоже поперхнулся.

Майлс отложил листки с заготовленной речью.

— Хочу сказать в заключение только одно: я люблю тебя, мама, и скорблю, что не оказался рядом в надлежащий момент, когда ты нуждалась во мне. Но теперь, когда я здесь, обещаю перед всеми, что не успокоюсь, пока не увижу, что дело, начатое тобой, продолжено и дары, щедро принесенные тобой на закате жизни, попадут по назначению.

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, но была какая-то резкость в его тоне, особенно в последнем посуле, что мне очень не понравилось. Еще неприятнее был пронизывающий взгляд, которым он одарил меня в конце своей речи.

Служба закончилась исполнением меццо-сопрано на итальянском песни с выразительным названием «Смерть».

После чего все повалили на улицу.

Я пристроился с краю процессии, поглядывая в голубое небо и гадая, не смотрит ли сейчас на меня оттуда укоризненно призрак миссис Кэдуоллер-Бофорт со словами: «Что же ты сделал с моими деньгами?»

Я оглянулся посмотреть, нет ли в толпе курящих. К счастью, такие нашлись, и я, сохраняя чинно-скорбный вид, закурил, бочком отодвинувшись в прохладную тень, отбрасываемую церковью.