Борис Минаев - Мужской день

– Так! – сказал Татушкин. – Ну вы даете! Это же книга! Это даже не картинки!

Видно было, что он расстроен.

– Несерьезно как-то это все, – сказал он сумрачным тихим голосом. – Сами же приходите. Сами приносите. А потом что? Читай, Лева! Ты мне друг или нет?

Подумав, я взял из рук Мягкого книгу. Книга тоже была мягкой. Она легко принимала форму руки. Как будто ее долго мяли. Все вокруг вдруг стало каким-то мягким, дряблым. Я начал читать.

«Страсть его разгорелась жарким огнем и жаждала удовлетворения, а дьявольские инстинкты подсказывали новый способ пытки – пытки без бичевания и пролития крови. О, в таких делах дворецкий знал толк! Спустив штаны, он взгромоздился на скамью, между широко распростертыми

ногами девушки. Обхватив ее руками за талию, он приподнял ее ягодицы так, чтобы без труда удовлетворить свою зверскую похоть. Распутный огонь вспыхнул в его глазах, когда взору его предстала совершенная округлость, испещеренная следами жестокого мучения...»

– Ну что, Мягкий, жив еще? – насмешливо спросил Коля.

– Ну что, Коля, опять фотик приготовил? – спросил Мягкий, багровея.

– Что? – неприятно удивился Коля. – Что ты сказал? Какой фотик?

– Такой! – заорал Мягкий и тревожно вскочил.

– Какой? – заорал Коля и тоже тревожно вскочил.

Я сидел ни жив ни мертв и думал, что делать в такой непростой ситуации. Они ушли в другую комнату и стали там выяснять свои отношения. Оттуда доносились глухие голоса и тупые звуки.

Мягкий был прав. Коля Татушкин мечтал сфотографировать его за каким-то постыдным занятием, смысл которого я начал постепенно понимать (хотя и не до конца) еще после первых встреч с Данаей и ее золотым дождем. Татушкин считал, что Мягкий выложит за компрометирующие его фотографии не жалкие копейки, как за просмотр японок, а сразу рубля три или даже четыре.

Наверное, рано или поздно так оно и случилось. По крайней мере, должно было случиться, потому что Татушкин шел к своей цели с диким упорством, уверенно и неудержимо. Но мне уже не суждено было стать свидетелем этой драмы.

Я ушел домой.

Хорошо идти домой вечером под дождем.

Дождь странно блестит под фонарями, шуршат троллейбусы, в лужах отражаются окна. Ты один. И ты идешь домой.

Было неважно, что именно я понял в этот день (который так мягко перешел в вечер), но именно в этот вечер давешний снег вдруг превратился в дождь. Было сыро, темно, по-зимнему тепло и уютно, и я, слава богу, шел домой.

И с каждым шагом я понимал, насколько же это лучше – идти домой, чем разбираться со всем этим.

Отчасти мне было стыдно. Я оказался не готов к восприятию большой литературы. И большого искусства.

Они меня как-то подавили своей огромной мощью. Но я совершенно не жалел об этом. Жалел я только о нашей дружбе. Ведь неважно, на чем замешена дружба. Важно, что она замешена.

Наша дружба была замешена на чем-то таком, что было важно.

Я помню, как поджидал Колю после школы. Иногда я болтался возле школы еще целый урок. И все для того, чтобы проводить его домой. До подъезда. Я спрашивал его, когда мы поедем на Птичий рынок, чтобы присмотреть зверей для съемки, и про то, как поживает его девчонка... Его будущая модель.

– Скоро! – говорил Татушкин. – Очень скоро. Потерпи. Мы скоро поедем. Мы будем искать.

Часто потом я вспоминал эти счастливые минуты нашей дружбы.

Ведь, в сущности, что такое настоящая дружба? Это счастливые минуты, которые человек хранит потом всю жизнь.

Утром следующего дня у меня было тревожное предчувствие.

На подходе к школьному зданию, горевшему в ночи, как волшебный ковчег, всеми окнами, стояли в утреннем сумраке Татушкин и Мягкий. Они ждали меня.

– Лева! – сказал Мягкий, немного стесняясь и слегка перекосившись от необходимости делать неприятное дело. – Ты это... вчера-то ушел, на фиг, а денег не заплатил. Давай, на фиг, все деньги...

– Какие деньги? – не понял я. – Мы же так не договаривались.

Мягкий несильно ударил меня в лицо, и я сел в сугроб.

Коля начал вытряхивать мои карманы.

– Ты же мне друг... – сказал я.

– Был друг... – сказал Коля. – А ты вчера ушел и меня бросил. Кроме того, ты не запомнил мою фамилию. И не заплатил за японок. Ты вообще не любишь платить. А так нельзя.

– Что нельзя? – закричал я.

– Не платить! – сказал Коля, и они ушли.

Я поднялся, отряхнул штаны и решил, что сегодня не пойду в школу. Весь день я бродил по переулкам, по которым мы в сентябре гуляли с Колей. Я не боялся новой жизни, которая ждала меня впереди – жизни без друга. Совсем не боялся. Я знал, что у меня будет друг. Когда-нибудь. Обязательно будет.

Писать эту книжку я начал очень давно. Однажды я заболел гриппом, но не сильно. Порывшись в ящике стола, я достал общую тетрадь по предмету «Государство и право», вырвал первые несколько страниц, на которых были записаны конспекты по этому предмету, и начал писать простым карандашом воспоминания о своем старом доме на Пресне и о своем дворе.

В голову закрадывалась осторожная мысль: зачем это я, такой еще в сущности неокрепший ум, а уже пишу воспоминания? Не рано ли?

Я исписал полтетради. Потом начал показывать некоторым друзьям и девушкам. И о чудо! Несмотря на то, что все они признали мою тетрадь невыносимо грустным произведением, всем она очень понравилась.

Уже тогда я понял, что в качестве писателя мне легче будет решить некоторые проблемы с девушками, которые никак не решались. Например, никак в то время не решалась проблема легкого, но интересного разговора, который с девушками необходимо регулярно заводить... Но, впрочем, об этом я расскажу как-нибудь в другой раз.

На самом деле, что делать с тетрадкой, я совершенно не знал. С одной стороны, она была действительно невыносимо грустная (тут друзья и девушки были правы), а с другой – описывала то время, в котором я был безусловно счастлив. Словом, тетрадь я положил в стол, а сам стал больше времени заниматься девушками, что, впрочем, к делу не относится.

Хотя нет, почему же не относится!

Когда я женился на Асе (а произошло это в девятнадцать лет), ее папа подарил нам на свадьбу пишущую машинку. Тогда это был дорогой и чудесный подарок, примерно как сейчас компьютер. Ася немедленно перепечатала мою тетрадь, а я напечатал два или три рассказа о своем дворе, своих друзьях, и о том, как мы делали луки и стрелы в сквере на Трехгорном валу.

«Ну ты что, так и будешь всю жизнь писать про свое драгоценное детство? – спросила как-то Ася. – Пора бы уж про что-то другое написать, не находишь?».

И я начал писать много чего другого.

...А через год умер мой папа, Дориан Михайлович Минаев.

Когда он умер, я был уже взрослым двадцатилетним парнем, даже женатым.