Ричард Бротиган - Лужайкина месть

Он снова поглядел на обложку и снова пролистал книжку. Остановил страницы, словно это были стрелки часов, и ему нравилось время, которое они показывают. Он прочел стихотворение, соответствовавшее семи часам. Потом нерешительность вновь затуманила циферблат.

Он поставил книгу обратно на полку, затем снова снял. Нерешительность его обратилась в форму нервной энергии.

В конце концов он сунул руку в карман и достал пенни. Прижал книгу локтем. Теперь книга была гнездом, а стихи — яйцами. Он подбросил монетку в воздух, поймал и пришлепнул на тыльной стороне ладони. Убрал другую ладонь.

Он поставил книгу на полку и вышел из магазина. По пути к дверям напряжение с каждым шагом оставляло его. Я подошел туда, где он стоял, и обнаружил на полу его нерешительность.

Та была похожа на глину — разве что нервно трепыхалась. Я положил ее в карман. Отнес ее домой и вот что из нее вылепил — все равно заняться больше нечем.

Трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу- какая разница? Я возвращаюсь к этой истории, как человек, который уезжал, но навеки обречен возвращаться, хотя, может, это и к лучшему.

Я не обнаружил ни статуй, ни букетов, ни любимой, что сказала бы: "Теперь мы поднимем над замком новые флаги, те, что ты выберешь сам", — и снова взяла бы меня за руку, взяла бы мою руку твоей.

Мне все это не светит.

Моя пишмашинка достаточно быстра, будто лошадь только что сбежала из-под наркоза и рвется теперь сквозь тишину, и слова галопируют стройно, а снаружи светит солнце.

Может, слова меня помнят.

Сегодня четвертый день марта 1964-го. На задней веранде распевают птицы, в вольере их собралась целая куча, и я пробую спеть вместе с ними: трахнули пьяницу, не трахнули пьяницу, снова трахнули пьяницу, я вернулся в город.

Все-таки здорово, когда слава, поддев ваш камень своей оперенной монтировкой, извлечет вас на свет божий — вместе с семью личинками и мокрицей.

И вот что происходит потом. Несколько месяцев назад подошел ко мне один друг и сказал:

— А я тебя в свой новый роман вставил.

Я тут же преисполнился гордости. Я видел себя романтическим героем или главным злодеем: "Он положил руку ей на грудь, и его жаркое дыхание затуманило ей очки" или "Вторя смехом ее плачу, он спустил ее по лестнице, как мешок с грязным бельем".

— И что я там делаю в твоем романе? — спросил я. Мне не терпелось услышать великие слова.

— Открываешь дверь, — ответил он.

— А еще что?

— Больше ничего.

— Вот оно как, — сказал я, и моя слава заметно померкла. — А я больше ничего не мог там сделать? Еще одну дверь открыть? Поцеловать кого-нибудь?

— Да нет, хватит, — проговорил он. — Ты был неподражаем.

— А я что-нибудь сказал, когда открывал дверь? — еще на что-то надеясь, спросил я.

— Нет.

На прошлой неделе я встретил друга-фотографа. Мы прошлись по местным барам. Он фотографировал. Он молод, старателен и прячет свой фотоаппарат под плащом, как пистолет.

Он не хочет, чтобы люди знали, что их снимают. Стремится запечатлеть правду жизни. Ему не нужно, чтобы люди нервничали и притворялись кинозвездами.

И вдруг он выхватывает камеру, как тот банковский грабитель, которому удалось скрыться: простой парень из Индианы, живет теперь в Швейцарии среди знати и воротил бизнеса, обзавелся иностранным акцентом.

Вчера я опять встретился с этим молодым фотографом. У него с собой были снимки большого формата, сделанные в тот вечер.

— Я и тебя снял, — сказал он. — Сейчас покажу.

Мы просмотрели целую пачку, и наконец он сказал: "Вот!" На фотографии была дама не первой свежести, с глуповатым видом пьющая мартини.

— А вот и ты, — произнес он.

— Где? — спросил я. — Что-то непохоже.

— Конечно, непохоже, — ответил он. — Вон на столе твоя рука.

Я как следует пригляделся — и действительно; но теперь я думаю, что же случилось с семью личинками и мокрицей.

Надеюсь, им повезло больше, чем мне, после того, как эта оперенная монтировка извлекла нас на свет божий. Может, у них теперь своя телепрограмма, они выпускают долгоиграющую пластинку, их романы печатает "Вайкинг", а интервьюер из "Тайма" просит у них:

— Расскажите, как вы начинали. Своими словами.

Я не могу смотреть на здание Страховой компании пожарного фонда, не вспоминая ее грэди. Здание находится на углу Пресидио и Калифорния-стрит в Сан-Франциско. Оно из красного кирпича, синевы и стекла, и выглядит, как малоизвестная философская система, что шлепнулась на место одного из самых знаменитых калифорнийских кладбищ:

Кладбище Лорел-Хилл

1854–1946

Там были похоронены одиннадцать сенаторов Соединенных Штатов.

Все они много лет назад перебрались в другое место, но высокие кипарисы по-прежнему стоят возле страховой компании.

Когда-то эти деревья бросали тень на могилы. Они были частью дневного плача, стенаний и ночной тиши, когда воет только ветер.

Интересно, задают ли они себе вопросы. Например: куда делись все эти мертвые? Куда их увезли? И где те, кто к ним приходил? Почему оставили нас?

Может, эти вопросы излишне поэтичны. Может, лучше просто сказать: где-то в Калифорнии возле страховой компании стоят четыре дерева.

22 сентября — значит, она в черном купальнике лежит на пляже и очень тщательно измеряет себе температуру.

Она прекрасна: высокая, белая, очевидно, секретарша с Монтгомери-стрит, три года отучившаяся в колледже Сан-Хосе, и ей не впервой в черном купальнике измерять себе температуру на пляже.

Ей, судя по всему, хорошо, и я не могу отвести от нее глаз. Позади термометра по заливу Сан-Франциско проплывает корабль, он направляется в города другой половины мира и прочие места.

У нее волосы цвета корабля. Я почти вижу капитана. Он говорит, обращаясь к кому-то из команды.

Вот она вынимает термометр изо рта, смотрит, улыбается, все хорошо, и убирает его в маленький сиреневый футляр.

Матрос не понимает, что сказал капитан, и тому приходится повторить.

Ой, по пути вдруг не на что смотреть, а по приезде шиш с маслом, и я сижу в кофейне, слушаю, как болтает женщина, на которой больше одежды, чем у меня денег во всем белом свете.

Она изукрашена чем-то желтым, чем-то ювелирным, а также языком, которого я не умею понять. Она говорит о какой-то чепухе, причем, настаивает. Мне все это ясно, поскольку с мужчиной, который с ней, такие штучки не проходят, он рассеянно засмотрелся на вселенную.

Мужчина не произнес ни слова с тех пор, как они сели за столик, а чашечки эспрессо приплелись за ними, как черненькие собачонки. Наверное, ему вообще говорить больше не хочется. Кажется, это ее муж.