Гилад Атцмон - Учитель заблудших

Моя жизнь уже давно превратилась в кирку, которая откалывает у меня кусок за куском.

Вспоминая прошедшее, я понимаю, что ностальгия — это тоска по упущенному, по тому, чего не пережил, не исчерпал до конца. О, как жестока жизнь! Именно сейчас, когда я чувствую живительный аромат весны, моя плоть источает прелый и влажный запах осени. По-видимому, мои воспоминания — это что-то вроде запоздалой компенсации. Мой изношенный организм переживает то, чего недопережил, получает то, чего недополучил.

Я крепко зажат меж острыми зубами невидимых песочных часов своей жизни, и вряд ли мне удастся завершить эти мемуары. Смерть уже дышит мне в затылок. Сейчас я работаю над той частью воспоминаний, где описывается возвращение Лолы. Это случилось, когда я прожил уже половину своей жизни. Но силы у меня кончаются, и мой дряхлеющий мозг соображает не с той скоростью, что раньше. Поэтому работа продвигается медленно.

Каждый день я улетаю мыслями в прошлое и погружаюсь в море тоски. Не знаю, может ли моя рукопись кого-то чему-то научить, но, по правде говоря, меня это абсолютно не ебет. Тем более что ебать мне уже давно нечем и мой член превратился в обычный орган мочеиспускания. И все же я счастлив. Мои мемуары позволяют мне ускользнуть от лап смерти, подстерегающей меня за каждым углом.

Спасибо вам, господин Шаръаби, и долгих вам лет жизни! Когда состаритесь, не забудьте тоже написать собственные мемуары.

Сегодня утром я получил официальное приглашение от правительства Палестины принять участие в пипологическом конгрессе, который состоится в университете Аль-Кудс. При других обстоятельствах я бы наверняка это приглашение отклонил, поскольку ни пипология, ни уж тем более Палестина меня давно не интересуют. Но сейчас, работая над мемуарами, я вдруг ощутил острую потребность поехать. Мне стыдно в этом признаться, но я тоскую по местам, где прошло мое детство и где я не был сорок пять лет. Раньше мне эта мысль даже в голову не приходила. Но фитиль моей жизни укорачивается, и второй такой возможности у меня уже не будет. Одним словом, боюсь, что мне придется принять приглашение.

Ожидание включает в себя элемент самопознания.

Чем старше ты становишься, тем меньше у тебя ожиданий, надежд и иллюзий. Бессознательное начинает атрофироваться и уступает место сознанию, которое, в свою очередь, перерастает в беспамятство. Сознание делает тебя неспособным удивляться. В раннем детстве бессознательное доминирует над осознаваемым. На старости лет море подробностей почти целиком затопляет пустыню первобытной слепоты.

Знание притворяется другом человека и обманывает его. Оно рисует все в розовом свете, который, на первый взгляд, освещает тьму над пропастью. Однако в действительности это не что иное, как жульничество, ибо знание, наполняя тебя, ликвидирует те крошечные впадинки и складочки, в которых прячется твое «я». Для меня незнание и тьма — что-то вроде ёканья в животе, более, так сказать, трезвая разновидность знания. В полумраке и в кромешной тьме я чувствую себя гораздо лучше. Сердце начинает биться сильнее, страх опьяняет. Ожидание отменяет время, упраздняет настоящее. Жизнь в тени ожидания — это череда событий, устремленных в туманное, слепое будущее. В твоей неготовности к возможному развитию событий есть определенное наслаждение.

Наслаждаясь ожиданием Лолы, я пытался проанализировать природу тоски и причины неуверенности, сопровождающей ощущение «здесь и теперь». Я воображал нашу встречу, подбирал слова, которые скажу, худел, обдумывал свою жизнь и старался понять самого себя.

Так прошло два дня.

Утром в день приезда она позвонила, и мы договорились встретиться в кафе. Я сидел за столиком и в ожидании ее прихода продолжал мысленно готовиться к встрече. Мечтал, повторял заготовленные заранее слова, и на губах у меня все это время наверняка блуждала глупая улыбка. Я так погрузился в свои размышления, что совершенно потерял чувство реальности, а когда очнулся, увидел, что рядом стоит она.

Высокая и худая. В уголках глаз — морщинки. По Лоле было видно, что она волнуется не меньше, чем я. «Может, она не заметит, как я располнел?» — мелькнула у меня тайная надежда.

— Привет, Гюнтер, — сказала она со своей флегматичной интонацией, которую я не слышал уже много лет и от которой успел отвыкнуть.

— Здравствуй, — ответил я.

Она села напротив и с серьезным выражением лица объявила, что я совсем не изменился. Не желая быть невежливым, я тоже заверил ее, что она осталась такой же, как прежде. Но поскольку мне не хотелось, чтобы наши отношения начинались со лжи, я поправился и сказал, что вообще-то кое-что в ней изменилось, однако мне это не мешает.

— Наоборот, — добавил я, — именно сейчас, когда я вижу тебя чуть-чуть постаревшей, ко мне приходит понимание того, как сильно я к тебе привязан, думаю, связывающие нас узы невозможно разорвать ничем.

Она не осталась в долгу и язвительно протянула:

— Вообще-то я наивно полагала, что, прожив столько лет на Западе, ты немного пообтесался, но вижу, что мои надежды не оправдались и хорошим манерам ты так и не научился. Ну что ж, если уж речь зашла о старости, хочу посоветовать тебе заняться своим безобразно отвисшим животом. А то, не ровен час, как-нибудь ночью, когда ты будешь переворачиваться с боку на бок, Земля может сойти со своей орбиты.

От обиды я чуть не подавился. Я сидел и, дрожа мелкой дрожью, тупо смотрел на стоявшую передо мной красивую кофейную чашку итальянского производства. У меня не было сил даже на то, чтобы взять ложечку и отломить еще один кусочек торта, а вид белоснежного крема, который стекал с печеного яблока, украшавшего торт сверху, вызывал у меня чуть ли не тошноту. Одним словом, как будто вернувшись в дни своего несчастливого детства, я сидел надувшись и ужасно злился.

— Кстати, о похудании, — сказала Лола высокомерно со своей столь характерной интонацией имбецилки. — По-моему, тебе стоит поменьше злоупотреблять пирожными и взбитыми сливками. Лучше бы занялся спортом. Ну а уж если мы говорим о спорте, то милостиво соизволяю тебе переселиться в мой номер в гостинице. Сможешь тренироваться на мне сколько твоей душе угодно. Тем более что я сейчас в этом очень нуждаюсь.

Я вдруг вспомнил, что в ее письме, полученном мною два дня назад, говорилось только о встрече за чашечкой кофе. О том, чтобы пить кофе, в нем речи не было.

Таким образом, уже в первые минуты нашего свидания я снова перестал быть свободным человеком. Но, с другой стороны, на черта она нужна мне, эта треклятая свобода? Разве я не добровольно сдался на волю своей деспотичной возлюбленной? Разве не добровольно подчинился власти ее клитора?