Маргарита Симоньян - В Москву!

— То есть ты прямо сейчас улетаешь?

— Через полчаса. Можем с тобой полчаса поболтать о погоде. Ты полетишь послезавтра рейсовым. Сережа привезет тебе билет. У тебя пара дней, чтоб собрать вещи и всем сказать до свиданья. Визы твоей еще на полгода хватит. А там разберемся.

— Ты думаешь, это может быть дольше, чем на полгода?

— Вряд ли. Я слетаю сейчас, объясню кое-кому, что они тут затеяли. Там такой шум поднимут, что мало им не покажется. Обкакаются тут в Кремле. И замнут историю.

— Ты можешь мне рассказать, что случилось?

— Не могу. Я и сам толком пока не знаю. Я только знаю, что они решили взяться за меня всерьез. Очень надежные люди мне сообщили.

— А если эти твои, к кому ты едешь, поднимут шум, а в Кремле все равно не обкакаются?

— Тогда пиздец, — сказал Борис, который вообще-то при Норе никогда не ругался.

Они сидели в его машине на парковке у терминала бизнес-авиации. С неба маленькими колючками сыпалась серая сырость. Борис то и дело выглядывал в окно, тер колени, щелкал костяшками пальцев. Нора подумала, что никогда его таким не видела. И еще подумала, что он доигрался. Но не сказала ни того, ни другого.

Она спросила:

— Скажи, оно того стоило?

Борис длинно посмотрел на Нору странным изучающим взглядом и сказал:

— Ласточка, я тебя давно хотел спросить, ты вообще во что-нибудь веришь?

Нора почему-то не удивилась вопросу.

— В Бога верю, — сказала она.

— Я не об этом. У тебя вообще есть какие-нибудь убеждения?

— Наверно, нет. А надо?

— Да может, и не надо. Но я просто удивляюсь — ты такая молодая, откуда в тебе столько пофигизма?

Нора вдруг вспыхнула и ответила с вызовом:

— Это именно потому, что молодая. Комсомолкой быть не успела. Ни любить не умею так сильно, как вы, ни ненавидеть.

— Мы — это кто?

— Вы — это вы! — сказала Нора и в пылу не заметила, что говорит категориями, которые ее саму так раздражали в рассуждениях Толика. — Вот вы Ленина сначала любили больше, чем маму с папой, а потом возненавидели еще больше, чем любили. А я, если честно, даже не знаю толком, кто он такой. У нас в школе уроков истории вообще не было. Их заменили на уроки по охране безопасности жизни, потому что директор с историчкой не могли договориться, по каким учебникам преподавать, потому что она была за Ельцина, а он за Зюганова. И в пионеры меня принять не успели — в школе сказали, что пионеров больше не будет, потому что ваша страна развалилась.

— Почему это наша?

— А чья, моя что ли? Я про СССР только по телевизору слышала. А вы вечно этим СССР-ом то пугаете, то скучаете по нему. А для меня это пустой звук. Мне вообще положить, хороший он был или плохой — СССР. Вот, скажи, Римская империя хорошая была или плохая? Тебе не по фиг?

Борис промолчал. Он перестал щелкать костяшками и смотрел на Нору с любопытством. Первый раз он видел, чтобы она говорила с таким пылом.

— А мне так же про СССР по фиг, как тебе — про Римскую империю, — сказала Нора. — А вы вечно страдаете, что все развалилось, как же так, Грузия с Украиной нас больше не любят, и Молдавия нас больше не слушается. А для меня — что Грузия, что Парагвай — один хрен, чужая страна. И сколько я себя помню, Украина всегда была заграница — чего из-за нее переживать? Из-за Японии не переживаете же? Хотя тоже соседи.

— Ты что, на самом деле не понимаешь разницу? — спросил Борис. — Не понимаешь, что с Грузией и Украиной мы были одной страной?

— Вот именно! — ответила Нора. — Вы — были! А мы — не были!

— Кто это мы?

— Мы! Кто во время вашей перестройки в детский сад пошел. И учился там на горшок проситься, пока вы свои «Взгляды» смотрели, или чего вы там насмотрелись, а потом стали за Ельциным бегать на броневик.

— На броневике-то как раз Ленин был.

— Да какая разница — Ленин, Ельцин? Ты понимаешь, что мы просто тупо не помним ни СССР-а вашего, ни девяностых ваших, про которые вы тоже вечно спорите? Когда вы по телевизору свое лебединое озеро с танками смотрели, мне мама из Турции куклу Барби привезла. Настоящую! Первую в моей жизни! Как ты думаешь, что для меня было важнее — ваши танки или моя Барби? Поэтому демократия ваша, за которую вы сражались там где-то, мне, если честно, тоже по фиг.

— Что тебе вообще не по фиг? — спросил Борис, не узнавая Нору. Он смотрел на нее, как на какой-нибудь фрукт или овощ, которого раньше нигде никогда не видел.

— Мне Россия не по фиг. Я ее помню и знаю с рождения. Вот ее — я люблю. И порву за нее, кого хочешь.

Борис улыбнулся с иронией.

У него то и дело звонил телефон. За время их разговора Борис несколько раз брал трубку, отвечал резко и коротко. Если на другом конце линии говорили долго, отнимал телефон от уха, показывая Норе, что он не слушает, что там говорят, а слушает ее. Неожиданный Норин монолог отвлек его от мыслей о проигранной шахматной партии, а он хотел отвлечься.

— Меня как раз больше всего и бесит, что вы ее тягаете, Россию, вечно в разные стороны, — продолжала Нора, не обращая внимания на манипуляции Бориса с телефоном. Борису показалось даже, что она говорит не с ним, а сама с собой. — Вы, типа, ищете правду. Вы реально уже заколебали вашими ценностями — и либеральными, и патриотическими, и какие там еще бывают? Я вообще не понимаю, зачем они вам нужны — эти ценности? Чего вы хотите от этой страны? Зачем вам надо обязательно ярлыки на нее навесить? Россия великая и история у нее великая, нет, Россия хреновая и история у нее хреновая, — сказала Нора, как будто передразнивая кого-то. — Идею какую-то ищете. Одни хотят, чтобы в России была демократия и никто Россию больше не боялся. Другие хотят, чтобы Россия была великая и все ее снова боялись. А я лично хочу, чтобы в России все были счастливы и здоровы. А все остальное — по фиг.

— Подожди, я записываю, — насмешливо сказал Борис и выключил, наконец, телефон.

— Вам просто заняться нечем, — говорила Нора, резко поворачивая голову, от чего ее волосы поднимались и опадали волной. — Поэтому вы и спорите. Вы столько бабла натырили в эти ваши девяностые, что теперь вы просто с жиру беситесь. А мы ничего натырить не успели. Потому что маленькие были. А теперь мы стали большие. И хотим просто нормально жить. Мы не научились воровать, убивать и не хотим учиться. Все эти ваши рассуждения про то, что человек человеку волк, и про то, что или ты или тебя, вся эта ваша жесткость и крутизна из ваших девяностых, которой вы гордитесь, как подростки, — нам все это кажется смешным. И старомодным. Мы-то знаем, что воровать и гадить — плохо. И даже не потому что безнравственно, а просто потому что плохо кончится. Рано или поздно. А если хорошо учиться и нормально работать — то и так станешь богатым и счастливым. А вы в это не верите. Вы думаете, что мы наивные. Это не мы наивные, это вы отстали от жизни. Можно я закурю?