Андрей Левкин - Цыганский роман (повести и рассказы)

- А сосед что, фотограф? - вернулся к теме А. - Зачем ему рамки? В альбом же клеют.

- Нет, - ответил В., - пенсионер он. Шишка был крупная, а два года назад на пенсию поперли, так он и начал свои картинки печатать.

- Печатать? Фотографировать?

- А нет. Щелкать, он всю жизнь щелкал. Нащелкает, у себя на службе отдаст потом, ему там и проявят, и высушат, он их и складывает, некогда возиться. Занятой. А теперь купил агрегат и сидит в темноте.

А. ужаснулся, представив соседа: сначала, очевидно, поиски по всем углам и ящикам запыленных коробок, которые перевязаны бечевками, либо разноцветной, выцветшей тесьмой, взятой из запасов жены; тесьма, развязанная, не расправляется, не уступает своих изгибов, а в коробках, в ячейках - сухие, скрученные до визга рулончики негативов. Постепенно разгораясь, теряя выработанные за годы начальствования спокойствие и невозмутимость, входя в раж, не сверяясь уже со врущим списком на обратной стороне крышки (лиловым химическим, либо обычным, полустершимся карандашом там почти код, какие-то условные слова, которые, казалось, доходчиво сохранят обстоятельства съемки), щурится над красно-блестящей жидкостью в кювете, общедоступным вариантом ясновидящего вглядываясь в незрячую, с бельмом схожую пелену, сквозь которую, не спеша, лениво, как бы обратно тая, проступают чуть смазанные колыханием воды (рука, торопя изображение, гладит бумагу) контуры, темные точки, силуэты - недопроявленные, кто такие? Что за люди, что за город? Но и проявившиеся - кто такие? Кто стоит, прислонившись к косяку? Кто держит бокал в руке? кто поднимает бокал? за что пьет? Что за вид, что за дом, кто они, глядящие в объектив? Редко, очень редко вспоминая тех, кто всплывал со дна ванночки, и вздрагивая, когда узнавал себя - будто перебрав в ресторане, увидел вдруг свое кривое лицо в туалетном зеркале. Печатает, вставляет в рамки. Вешает на стены. Жизнь вторая, навсегда. Успевай только смахивать пыль.

Спутник, между тем, умолк, стал идти осторожнее: они приближались к цели. Многочисленные ручейки были снабжены перекинутыми досками, ручейки ширились и сливались, компаньоны пересекали какую-то дельту - один рукав, другой, вот, кажется, последний - и точно: канава здесь рассасывалась в болото, через которое, между кочками, были набросаны доски, коряги, всякий хлам. Без особенных сложностей они перебрались через топь и, хватаясь за черную землю и обломок бетонной плиты, взобрались на плато.

Первое, что поразило здесь А., - свет. Здесь оказалось очень светло. Ровное, вдали чуть уходящее вверх пространство было белым, блестящим от многочисленных стекол, мерцало, раздражая глаза бликами; кое-где над плато курились - будто подземные - дымки, тоже светлые, молочные. Спутник достал сигарету, присел на какой-то ящик и, переводя дух, закурил.

- Ну вот, - сказал он, - ищи свое счастье. Тут, по правде, все перемешано, что куда ссыпать не разбирают, но мебели если - это тебе со мной, если с мебельной фабрики огрызки, то они вон там, - он махнул рукой, валяются, с мотозавода хлам в той вон, вроде, стороне. А где дым - так это с помоек, объедки. Там если из дому кто и выкинул что, так сами ребята перехватят. Они посторонних не любят.

- А книги? - заикнулся А. - Попадаются?

- Книги? Макулатура всякая? Так теперь ее мало. Но бывает, попадает под ноги. Вроде есть она тут где-то. Ищи. Ты, выходит, из этих... интеллигент, он сделал ударение на втором "и", - ну-ну, - он, как бы не одобряя, покачал головой, - ищи. Бывай здоров.

Пахло омерзительно, воняло - кисло, тошнотворно. Ошарашил А. и весь облик свалки: после вчерашней встречи он, наслушавшись художниковых россказней, представил свалку неким вариантом спецмагазина для бедных, громадными пространствами вторичного распределения, где разложены почти чистенькие, нормальные, чуть, возможно, с трещинкой вещи: ходи, выбирай. Вещи не столько одряхлевшие, сломанные, сколько просто надоевшие хозяевам, вышедшие из моды - отголосок читанного о лавках парижских старьевщиков. Блошиный рынок, клошары, "Бато-лавуар", Аполлинер, запах жареных каштанов, Сен-Жермен, дымный туман, осень, желтые листья... Что ж, моросило. Под ноги лезли осколки, обрывки, обрезки, просто грязь, выжатые, скрюченные тубы, ржавые мусорники, батарейки, проволока, ошметки и сгустки масляной краски; все было утрамбовано, обнялось, слиплось друг с другом.

Людей было немного, то одна, то другая по-грибниковски согбенная фигура маячила вдали. В секторе, планово отведенном под заполнение, группировались мусоровозы - стоя тесно друг к другу, медленно извергая накопленное за ездку; мусорщики внимательно ворошили палками мусор, то и дело извлекая и складывая, сортируя по принадлежности, бутылки, доски, что-то еще. Тут же сновали, рыча, бульдозеры, уминая привезенное, спихивая мусор под откос расширяя плато.

Суета напоминала, разумеется, копошение мух на навозе, из своего рода навоза свалка, впрочем, и состояла - выгребная яма города: все, что разнообразными путями входило в его организм, с неизбежностью оказывалось здесь; все недопереваренное, все отжимки, косточки. По свалке мигрировали стаи птиц, то они вспархивали из-под бульдозера, то рассаживались: чайки, причем, располагались аккуратно, напоминая солдатское кладбище. Да и сам пейзаж заставлял думать о войне - в щебень разрушенный город, плоскую поверхность которого болезненно нарушали отдельно стоящие холодильники, газовые плиты: нахохлившись, руки прижав к груди, испуганно не находя вокруг себя стен и хозяйки со сковородкой рядом.

Горы серого, разбитого пенопласта, куски досок, собранные в островки, над которыми, как над льдиной зимовщиков, установили красные флажки - на переработку, что ли? Удивило скопление хлебных фургонов, точнее - коробов, с тех снятых; оказалось, что фургончики служили домами, бытовками клошаров. Там висела их цивильная одежда, стояли сумки, тючки с отобранным за сегодня добром. Зрение уставало от однообразия мелкого мусора, одного и того же на всяком квадратном метре, и глаз выискивал монстров: громадный ялик - в сохранности, человек на двадцать; куски стен, цельные участки кирпичной кладки; пружинящая каучуковая возвышенность, словно громадное вымя; прекрасные среди хлама шафранные конусы куч опилок; стенд какого-то школьного или вузовского уголка: "к работать с книго", с текстом, выписанным по фанере гуашью: "ия понимания прочитанного следует научиться выделять существенно основное, есс заставят сосредоточиться же воспринимает содержание; аботает, собст ая мысль и этом читатель одит к ыводам".

Свалка как объект природы - самоорганизовывалась: нерукотворно уминались, проваливались одни участки, выгибались другие, плато прорезали русла, по которым вниз стекала дождевая вода; между мусором, в редких свободных седловинах А. неожиданно обнаружил самые настоящие помидорные плантации - с плодами, уже наливающимися красным. В другом месте прижилась колония расползшихся по земле глянцевых, восково-желтых тыквочек.