Андрей Войновский - Врачеватель. Олигархическая сказка

А меж тем, если бы взглянуть нечаянно с высоты птичьего полета, то даже самому что ни на есть неразумному из смертных немедленно бы стало очевидно, что этот нескончаемо длинный, извивающийся автомобильный червь за это время не сдвинулся вперед ни на один метр, мегатоннами извергая в атмосферу дикую, неразумную, негативную энергию. Любой из нас уж точно не один раз задумывался над тем, что мы подобны скорпионам, пожирающим самих себя. Да, видно, все не впрок. Ужели мы действительно так созданы?

Когда тебе – как сказала одна девочка – нечем жить, ты падаешь на колени, вымаливая прощение и кров у последней инстанции. Босая, в постригальной рубашке и с распущенными волосами простираешься крестообразно ниц в замкнутом кругу мантийных сестер под пение хора «Объятия Отче». И сейчас, подтягивая свое тело на локтях и испытывая сильную физическую боль, стеная поползешь к амвону, где архиерей, трижды проверив тебя на истинность веры твоей, наречет тебя именем новым. И с именем этим начнется твоя новая жизнь…

Но когда кончается радость, наступает пустота, и тогда к тебе неминуемо приходит красивая смерть с лицом любимой женщины. И ты вместо того чтобы бороться с ней, готов ее воспринимать как избавление. Все потому, что к этому пришел ты сам, и сам так захотел. У отшельника радость в душе от веры. Да-да, от той самой его несгибаемой веры. А ты у нас, увы, ни то, ни се. Ведь радости без общения и любви к себе подобным не бы-ва-ет. Все остальное не она. То – суррогат.

– Господи, забери меня. Молю тебя. Мне, правда, больше нечем жить, – чуть ли не цитируя свою приемную дочурку, с которой встретился когда-то на мосту, Остроголов лежал в своей постели и, глядя в потолок с лепниной, едва мог шевелить бескровными потрескавшимися, будто в засуху земля, как известь белыми губами.

Вероятно, Бог его услышал и сжалился над ним. И случилось это, как нам кажется, именно в тот момент, когда он ясно ощутил, как его давно умершая мать нежно коснулась холодной руки сына.

– Мама! Мама! Я не хочу! Спаси меня, мама! – плача как ребенок, будто недорезанный орал респектабельный господин, когда открыл свои переполненные ужасом глаза, бессознательно вращая головой во все стороны.

Немного отдышавшись, понял, что сидит в своем любимом, огромных размеров кресле в гостиной напротив камина, в котором мелодично потрескивали сухие березовые поленья.

– Мишенька, Боже мой, что случилось? – на крик в гостиную вбежала высокая красивая ухоженная блондинка, держа в руке дорогое бриллиантовое колье. – Ты сейчас так кричал, не представляешь. Что, тебе опять плохо?

Медленно поднявшись с кресла, респектабельный господин – назовем его Михал Михалычем – вплотную подошел к жене и, как-то неестественно тараща в сторону глаза, тихим и спокойным бархатным голосом сказал:

– Скажи, Людмила, такие вот камни на себя напяливать… Не жирно ли будет? Для Жорика-то? И потом, ну что за пошлый ресторан ты выбрала для кормления своего любовника? Что нам с тобой, своих рогов что ли не хватает? Или это намек? Если намек, то вдвойне пошло. Иногда отказываюсь тебя понимать. Ты же у нас эстетка.

Часто задышав и не сказав ни слова в ответ, Людмила Георгиевна опустилась на широкий кожаный диван, так удачно в тот момент оказавшийся как раз под ней. И слава Богу. Иначе бы гарантированно прямо на пол.

– Да и вообще, Людка, – невозмутимо продолжил респектабельный господин, – я тут подумал на досуге: неплохо бы было нам с тобой развестись. А что? Ты станешь одинокой богатой женщиной. Но главное-то – при этом абсолютно свободной. Представь, какой сразу приобретешь невероятный статус. Роями мух кружить будут. Совсем другой интерес. Не то что жена. Жена – она везде жена. А Димка?… Ну что Димка? Он уже взрослый, и ему, родная ты моя, боюсь, не до нас.

– А как же наш юбилей, Миша? Этой, как ее?.. Совместной жизни, – едва смогла выдавить из себя вконец обескураженная супруга. – Я же уже, вроде, и пригласительные всем разослала…

– Да какой, к черту, юбилей? Не пойму, на хрена тебе со мной еще целый год мучиться? И потом, какие могут быть пригласительные? – искренне удивился Михал Михалыч.

– Миша, ты, наверное, забыл, – не без легкой грусти в голосе заметила она, – мы с тобой поженились в восемьдесят пятом.

– Да ничего я не забыл. Вот и посчитай. Сейчас-то только две тысячи четвертый, – убежденно ответил олигарх.

– Миша, я понимаю, тебя эта проклятая болезнь совсем измотала, но сейчас две тысячи пятый.

Доведенным до автоматизма движением Михал Михалыч посмотрел на умопомрачительный циферблат своих возлюбленных часов фирмы «Rolex», с которыми расставался только в том случае, когда ложился в постель. И то, следует признать, не всегда.

Трудно себе даже представить, что изготовленные по специальному заказу часы, стоимостью уж не менее пятидесяти тысяч долларов, могли так грубо ошибаться. Однако они упрямо показывали олигарху, что за окном февраль две тысячи пятого.

Он подбежал к любимому кожаному креслу возле камина, где рядом на журнальном столике наряду с бутылкой коньяка лежал его мобильный телефон. Но и сей аппарат ничтоже сумняшеся выказал свою полную солидарность с Людмилой Георгиевной и часами «Rolex».

Подобно своей жене, он опустился в полной растерянности, но только не на диван, а в кресло.

Неожиданно появившаяся в гостиной внушительной комплекции женщина заставила обоих вздрогнуть, выведя семейную пару из глубокой задумчивости:

– Людмила Георгиевна… Здравствуйте, Михал Михалыч! Там к вам эта… О, Господи, забыла… В общем, телезвезда.

– Мама моя родная, только не это, – устало всплеснула руками Людмила Георгиевна. – Скажи, что мы уехали. А лучше – померли.

– Ну здравствуй, Серафима, – Михал Михалыч бросил тяжелый недобрый взгляд в сторону женщины, отчего тучная прислуга не почувствовала себя более комфортно. – Так какой, говоришь, у нас нынче год-то?

– Что?.. Год?.. – вытаращила глаза Серафима Яковлевна. – Две тысячи пятый, Михал Михалыч. А что?

– Да нет, все нормально. Я просто хотел сказать, что давай-ка ты ее сюда, телезвезду эту.

Могло показаться, что Серафима Яковлевна еще не успела окончательно покинуть гостиную, как в ней уже появилась Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Убежденная феминистка, с пеной у рта отстаивающая свои прогрессивные идеи на всех существующих каналах российского телевидения, не брезгуя даже теми, что работают исключительно в дециметровом диапазоне.

Мимоходом, дежурно облобызав подругу, она подлетела к креслу, в котором сидел Михал Михалыч, и, уставившись на него горящим, подчеркнуто-преданным феминистическим взором, села на пол прямо перед ним, схватив обеими руками его колени: