Альберто Моравиа - Римские рассказы

Нелла была сиделкой. Я был влюблен в эту крепкую девушку среднего роста, с рыжими волосами, с широким и свежим лицом, покрытым веснушками, и в очках — она была близорука. Нелла понравилась мне с первого взгляда потому, что она была такая сильная и здоровая, с пышным телом, выпиравшим из-под белого халата; понравилось мне и ее спокойное, немного замкнутое выражение лица, которое придавали ей веснушки и очки. Она была похожа на докторшу, и вот именно этот контраст между строгим лицом и цветущим молодым телом и заставил меня потерять голову.

Той весной здоровье синьора, за которым она ухаживала, беспокоило меня куда больше, чем мое собственное, ведь я знал, что если он выздоровеет или умрет, Нелла уедет и мне уже нелегко будет с ней встречаться. Всякий раз, когда она открывала утром окно комнаты, где лежал больной, и выглядывала в сад, я оказывался тут как тут, под окном, и спрашивал ее: «Как дела?» А она отвечала: «Ничего, понемножку» — и при этом лукаво улыбалась, потому что догадывалась о причине такой моей заботливости. Потом в течение всего утра я не раз видел ее в том же окне: то она капала в рюмку лекарство, то осматривала иглу шприца, перед тем как сделать укол. Я подавал ей знаки, а она только отрицательно покачивала головой, словно говоря: «Ты разве не видишь, что я в комнате больного?» Она, конечно, была очень добросовестная сиделка, куда добросовестнее мужчин, но она еще и хитрая была — все время ссылалась на свою работу, чтобы заставить меня вздыхать понапрасну, как делают некоторые девушки, которые, чтобы набить себе цену, всегда ссылаются на маму: мама, мол, этого не позволяет, а на самом деле они просто кокетничают.

По утрам я старался работать на участке перед фасадом виллы, потому что окно комнаты больного выходило как раз на эту сторону. А днем, зная, что после завтрака больной спит и Нелла воспользуется этим временем для встречи со мной, я переходил работать в глубину сада, который тянулся далеко-далеко; там, за рощицей молодых дубков, у самой ограды находился фонтан. И почти ежедневно, часа в два или три, Нелла приходила сюда, и мы проводили вместе с полчаса или час. Я срезал для нее какой-нибудь цветок: гардению, камелию или розу; а она, чтобы доставить мне удовольствие, прикалывала его у себя на груди, к халату. Потом она садилась на край фонтана, и я говорил ей о своей любви. Я был всерьез влюблен в нее и с самого же начала заявил, что хочу на ней жениться. Она молча выслушивала меня, и выражение ее лица становилось замкнутым. Я говорил ей:

— Нелла, я хочу, чтобы мы поженились; я хочу, чтобы ты народила мне много-много детей… по одному каждый год… Знаешь, какие это будут замечательные детки! Ты красивая, да и я вроде не урод.

Она смеялась и говорила:

— Горе мне… Ну, а как же мы их прокормим?

Я на это отвечал:

— Я буду работать… открою собственное садоводство.

А она:

— Но я хочу остаться сиделкой.

Я возражал:

— Ну на что тебе быть сиделкой! Ты будешь моей женой!

А она мне:

— Не хочу я детей, я хочу остаться сиделкой… Мои больные — вот мои дети.

Но при этом она улыбалась и позволяла взять себя за руку. Однако, когда, немного осмелев, я пытался ее поцеловать, она тотчас же отталкивала меня и поднималась со словами:

— Мне пора к нему.

— Но он же спит!

— Да, но если он проснется и увидит, что меня нет около него, он может умереть от огорчения: он хочет, чтобы только я за ним ухаживала.

В такие минуты я ненавидел больного, хотя ему был обязан своим знакомством с Неллой. И вот она уходила, а я в бешенстве хватал грабли и с таким рвением принимался расчищать дорожки, что вместе с мелкими камешками летели комья земли.

Нелла ни разу не позволила мне поцеловать себя. Но изредка она разрешала мне любоваться своими волосами, которые вместе с глазами составляли главную ее красоту. Я просил:

— Дай мне полюбоваться твоими волосами!

— Какой ты надоедливый, — мягко сопротивлялась она, но в конце концов уступала мне и позволяла снять со своей головы косынку и вынуть, одну за другой, все шпильки. Какое-то мгновение копна ее рыжих густых волос держалась на голове, словно корона из красной меди. Затем она делала неуловимое движение, и волосы рассыпались у нее по плечам, они спадали волнами до самой талии; а она стояла неподвижно под этой золотистой массой волос и пристально смотрела на меня сквозь очки. Тогда я протягивал руку и осторожно снимал с нее очки. В очках у нее был какой-то лицемерный вид, а без очков ее глаза, большие, влажные, нежные, коричневые, как каштаны, придавали ее лицу совершенно иное выражение: томное и зовущее. И я любовался ею, не дотрагиваясь до нее, до тех пор, пока она, может быть, почувствовав смущение, не надевала поспешно на голову косынку и на нос очки.

Я так был в нее влюблен, что, помню, однажды сказал ей:

— Мне бы тоже хотелось заболеть… по крайней мере, тогда ты была бы все время со мной.

Она, улыбаясь, ответила:

— Ты с ума сошел… здоров — и хотел бы заболеть?

А я повторил:

— Да, я хотел бы заболеть… тогда тебе пришлось бы проводить рукой по моему лбу, чтобы узнать, нет ли у меня жара… И по утрам ты обмывала бы мне лицо теплой водой… А когда бы я чувствовал нужду, ты быстро прибегала бы с судном и стояла около меня…

Последние слова заставили ее рассмеяться.

— Какой же ты чудак!.. Неужели ты думаешь, что нам, сиделкам, приятно выполнять некоторые наши обязанности?

— Конечно, это неприятно и вам и самим больным, — отвечал я. — Но по мне уж лучше хоть что-нибудь, чем вообще ничего.

Но довольно! Так я никогда не кончу рассказывать, ведь известно, что в любви даже всякие мелочи кажутся важными; особенно потом, когда — как это случилось со мной — любовь обрывается в самом начале, не получив желанного завершения. Так как я слышал, что больной поправляется и скоро встанет на ноги, то я стал более настойчиво говорить о нашей женитьбе. Но Нелла всячески уклонялась от прямого ответа; то она давала мне понять, что и я ей не безразличен, то, наоборот, говорила, что любит меня недостаточно. Я думал, это последние ее колебания перед тем, как уступить мне: как это бывает, когда дерево подпилено и шатается, прежде чем упасть. Наконец в одно из обычных наших свиданий она совершенно спокойно сказала:

— Почему бы тебе сегодня ночью не прийти под мое окно? После полуночи… Тогда мы и поговорим.

У меня от этих слов перехватило дыхание.

Вечером я спрятался в саду и, усевшись на краю фонтана за дубовой рощицей, дождался полночи. В назначенный час я отправился под ее окно и, как было условлено, свистнул. Ставни тотчас же открылись, и она, вся в белом, появилась в темном окне. Она прошептала:

— Поддержи меня скорее.