Альберто Моравиа - Римские рассказы

Я едва успел встать под окно, как она, отделившись от подоконника, спрыгнула прямо в мои объятия. Она была такая тяжелая, что мы чуть было вместе не свалились на землю; вновь обретя равновесие, мы пошли по асфальтовой дорожке вдоль виллы.

Она тихо спросила меня:

— Теперь, Лионелло, ответь мне: ты уверен, что хочешь на мне жениться?

Я был поражен не столько смыслом ее слов, сколько тоном, каким они были сказаны — нежным, каким она никогда не говорила со мной раньше. Я как стоял, так и упал перед ней на колени и обнял ее ноги, прижавшись лицом к грубой материи халата. Я почувствовал, как ее рука гладит мою голову, и, несмотря на все свое волнение, тут же хладнокровно подумал: «Ну вот, теперь все в порядке». Но как раз в этот самый миг в ее комнате задребезжал звонок. Если бы ее позвал самый дорогой возлюбленный, то и тогда она не поспешила бы так к нему.

— Скорей, скорей! — проговорила она и оттолкнула меня так, что я чуть не упал. — Скорей… это он меня зовет… скорей, помоги мне взобраться!

Проклятый звонок продолжал звонить. Она подбежала к окну, я помог ей влезть, и она исчезла. Минуту спустя я увидел, как на темном фасаде осветилось окно больного — значит, Нелла уже была около него. И тогда я впервые испытал чувство ревности.

Что произошло в ту ночь в комнате больного синьора, мне неизвестно, но только на следующее утро Нелла в окне не показалась и после завтрака не пришла, как обычно, на место наших встреч к фонтану. Так прошло три или четыре дня, и вот как-то после полудня я снова увидел ее, но не одну: она шла по площадке перед виллой, бережно поддерживая больного. Это был человек средних лет, белобрысый, с бледным лицом, очень высокий, в пижаме; он опирался на нее, обняв ее за плечи, а она заботливо и нежно поддерживала его за талию и старалась соразмерять свои шаги с его. Пораженный этим зрелищем, я застыл на месте, а когда они скрылись за углом виллы, обернулся к камердинеру, как и я наблюдавшему за ними с порога дома. Тот в ответ сделал жест, который должен был означать: «Они уже поладили между собой». Притворившись равнодушным, я начал расспрашивать его и узнал, что и правда на вилле поговаривали о том, будто синьор собирается жениться на Нелле. Честное слово, я не стал больше ничего выяснять и решил, что Нелла — такая же, как и многие другие женщины, и что для нее деньги значат больше, чем любовь. Я действую под влиянием порыва и долго не раздумываю, прежде чем принять какое-нибудь решение: в тот же самый день я завязал свои вещи в узелок и ушел с той виллы, чтобы уже никогда больше туда не возвращаться.

И с тех пор всякий раз, когда я вспоминал Неллу, я представлял ее себе женою больного синьора, — она живет на той же вилле, но теперь уже не в качестве сиделки, а хозяйки. И при этом я думал, что, заболей синьор теперь, она уже не стала бы ухаживать за ним с прежним рвением: оказавшись вдовой, она достигла бы наконец цели, ради которой вышла за него замуж.

Но иногда мы ошибаемся, думая, что только корысть или чувство движут людьми. Есть люди, для которых не имеют значения ни корысть, ни чувство, для них важно что-то другое, совершенно особенное, понятное лишь им одним. К числу таких людей принадлежала и Нелла.

Года два спустя после этой истории я как-то пришел на одну виллу, расположенную на холме Джаниколо, куда меня позвали, чтобы я привел в порядок оранжерею тропических растений. Дожидаясь в передней, я сразу почувствовал что в доме царит какая-то напряженная атмосфера, почти траур: все окна были наглухо закрыты, люди говорили только шепотом, ходили на цыпочках, пахло лекарствами, все шумы были приглушены… И вдруг на верхней площадке лестницы я увидел Неллу, одетую сиделкой, — такую, какой я видел ее в последний раз; голова повязана косынкой, на носу очки, в руках она держала поднос. Она спускалась вниз по лестнице и не могла избежать встречи со мной. Подойдя ко мне, она остановилась, и я сказал ей полупечально, полунасмешливо:

— Ты все по-прежнему сиделка, Нелла… А ведь ты должна была выйти за него замуж.

А она, улыбаясь, с тем самым спокойным и непроницаемым видом, который когда-то свел меня с ума, ответила:

— Кто наболтал тебе такого вздору? Разве я не говорила тебе, что не хочу выходить замуж, а хочу остаться сиделкой?

Я на это только мог сказать:

— Да, зелен виноград.

И поверите ли? Она с минуту смотрела на меня, потом покачала головой и сказала:

— А знаешь ли, что и этот больной тоже влюблен в меня… Но сейчас я не могу тебе всего рассказать… Если ты будешь здесь работать, мы успеем наговориться… Мое окно в первом этаже и выходит в сад…

Она ушла, но перед этим еще раз посмотрела на меня, как бы спрашивая: «Договорились, да?»

Тогда я подумал: может быть, именно потому, что она такая здоровая и сильная, ей и нравится заводить романы с больными. Но я был, к сожалению, совершенно здоров, и поэтому у меня не оставалось никакой надежды. И я тотчас же решил отказаться от работы на этой вилле и, не дожидаясь, пока меня позовут, повернулся и на цыпочках вышел из дома.

Остерию у ворот Сан-Панкрацио, где я служил официантом, посещал в ту пору некий огородник, которого все называли Маринезе: то ли он был родом из Марино, то ли потому — и это всего вероятнее, — что ему больше других нравилось тамошнее вино. Этот Маринезе был очень стар, он и сам не знал хорошенько, сколько ему лет. Однако пил он больше иного молодого и, когда пил, любил поболтать с теми, кому была охота его слушать, или хотя бы даже с самим собой. Мы, официанты, известное дело, если не заняты, не прочь послушать разговоры клиентов. Маринезе, среди множества выдумок, часто рассказывал одну историю, походившую на правду: будто бы немцы на вилле одного князя, расположенной неподалеку, похитили ящик серебра и зарыли его в каком-то месте, известном ему, Маринезе. Порой, когда старик бывал особенно сильно пьян, он намекал, что это место — его собственный огород. И добавлял, что стоит, мол, только ему захотеть, и он станет богатым. И наступит такой день, когда он этого захочет. Когда?

— Когда состарюсь и не смогу больше работать, — ответил он как-то раз, когда у него об этом спросили. Вот уж странный ответ, ведь на вид ему было не меньше восьмидесяти.

Мало-помалу я начал все чаще подумывать об этом кладе и вполне поверил в его существование, потому что за несколько лет перед тем, как раз во время оккупации, серебро и правда было похищено и князю так и не удалось разыскать его. Раздумывая об этом, я закипал бешенством при мысли, что сокровища находятся в руках Маринезе, который не сегодня-завтра умрет от удара в своей хибарке, и тогда — прощай клад! Я пробовал было подъехать к старику, но он — этакий мошенник! — вином себя угощать позволял, а язык держал за зубами.