Мигель Сильва - И стал тот камень Христом

— То был Дьявол, — говорит Иоанн.

Иуда и Дьявол — один злой дух в двух разных телах, так говорит Иоанн. Учитель как-то сказал об этом апостолам у дверей синагоги в Капернауме. Холодные огненные сумерки заливали кровью остекленелое озеро, все двенадцать окружили Учителя. Петр пылко заверял его в верности их всех и в их вере в слова о вечной жизни, а Иисус вдруг сказал: «Один из вас — Дьявол». Иисус сразу понял, что Дьявол — это Иуда Искариот, как только увидел его среди своих учеников. Они не встречались лицом к лицу со времени испытаний, когда Дьявол признал себя поверженным и сказал перед уходом: «Мы еще свидимся, время настанет». Теперь настало время четвертого испытания, но Лукавый уже не был ни безликим облаком, ни высокородным жрецом, ни величавым царем, а простым селянином из Иудеи в желтом плаще на зеленых одеждах. Иисус издали распознал его, когда фигура Иуды еще только появилась на поле и приближалась к ним; Учитель со вниманием отнесся к незнакомцу, выбрал его в число апостолов и вверил ему общинные деньги, и никто из одиннадцати и думать не мог о жестоком безмолвном сражении, которое опять началось между Божьим сыном и недругом Божьим. Иоанн говорит: настал, мол, решающий час поединка и завтра же утром все кончится. Дьявол, то есть Иуда, отдал Иисуса его палачам, которые готовятся истязать его и распять. Четвертое испытание Дьявола состоит в том, чтобы искусить Иисуса освободиться с помощью последнего чуда от таких мук и от такой смерти. Это испытание будет гораздо труднее трех предыдущих, ибо легче отказаться от хлеба, от власти и от славы, которых еще не имеешь, чем выносить уже пришедшее страдание, которое болью режет тело, и видеть смерть, которая уже сжимает сердце.

Все одиннадцать, кто был другом и собратом Иисуса, говорили вплоть до утра, но так и не убедили и не поняли друг друга. Наверное, только два человека на этом свете знали разгадку тайны: тот, кто был предан и находился во власти Каиафы и кого больше не увидят в живых, — Иисус Назарянин и предатель Иуда Искариот, который тем смутным утром бежал как безумный подальше от стен Иерусалима в поисках дерева, чтобы повеситься на его ветвях, или бездны, чтобы броситься вниз и разбиться насмерть.

Каиафе принесли победу его старания обрушить гнев синедриона на Иисуса. Великое собрание приговорило Назарянина к смертной казни, и не только в наказание за святотатство, но и в отместку за его дерзость. Именно это, второе, преступление решительно осуждается Второзаконием: если кто ведет себя не смиренно, не внемлет ни жрецам, которые служат Яхве, ни старейшинам, да будет этот человек истреблен.

Иисус безучастно хранил молчание и во время обвинительных показаний свидетелей, и во время обращений к нему судей с вопросами, и во время злонамеренных допросов жрецов, и только однажды разомкнул уста, чтобы провозгласить себя Христом.

Однако Палестина была не свободной землей, а римской провинцией (точнее, римской колонией). Иудейские власти не имели права свершать смертные казни уже более двадцати лет, с тех пор как этнарх Архелай был обвинен собственными подданными в тирании и смещен по велению императора Августа. Иисус Назарянин должен был умереть, но, чтобы его убить, надо было получить санкцию римского прокуратора.

С первыми лучами солнца отправились иудейские священнослужители — с Анной и Каиафой во главе процессии — в преторию к Понтию Пилату, чтобы вымолить у него крайне необходимое одобрение их приговора и, более того, просить, чтобы он отдал своим солдатам приказ распять преступника. Понтий Пилат был человек образованный, самоуверенный и циничный, который не слишком верил даже в своих римских богов (у какого-то греческого философа он вычитал, что счастье состоит в равнодушии). Для него ровным счетом ничего не значили грозные обвинения первосвященников и старейшин, которые вопили, выкатив глаза и потрясая бородами: «Иисус Назарянин — богохульник! Иисус Назарянин не почитает служителей Яхве! Согласно букве Второзакония, Иисус Назарянин должен умереть!» Анна и Каиафа поняли умонастроение прокуратора и пошли на приступ, вооружившись не религиозными догмами, которые отнюдь не задевали его за живое, а клеветой на Иисуса, обвинив его в неслыханно тяжких политических преступлениях:

— Он старался совратить народ, подстрекал людей к восстанию против Римской империи.

— Он обращался к народу с призывами не платить Риму установленную подать.

— Он величал себя царем иудейским против нашей воли, ибо у нас, у иудеев, нет иного царя, кроме цезаря Тиберия.

А поскольку Пилат оглядывал Иисуса с недоверчивым любопытством, про себя, наверное, думая, что едва ли этот пророк, с виду такой неказистый, способен совершить все эти преступления, которые приписывали ему доносчики, Анна позволил себе добавить еще несколько слов, таивших угрозу:

— Не скроем от тебя, что просьба наша — для нас вопрос жизни или смерти. Мы намерены донести нашу жалобу до стоящего над тобой Вителия, римского легата Сирии, и даже до самого императора Тиберия, если в том будет необходимость. Им обоим мы расскажем, что происходит в Иерусалиме, если в том случится нужда. Мы сообщим, что смутьян из Назарета по имени Иисус затевает недоброе против Рима, а римский прокуратор Иудеи не может решиться его казнить.

Понтий Пилат, римский прокуратор Иудеи, не питал и не питает симпатий к народу, который отдан ему под начало Тиберием. Пилату одинаково противны и саддукеи и фарисеи, ессеи и зелоты, ученики Гиллеля и потомки Ирода Великого, знать священническая и знать мирская, выходцы из Галилеи и из Переи, чванные сыны Сиона и прижитые от нечистых дети Самарии. Ему одинаково ненавистны все области и все секты Палестины. Понтий Пилат, римский всадник, сын начальника легиона, в свое время удостоенного наград в войнах Агриппы против кантабров; муж, имеющий супругу из благородного семейства; человек, заполучивший свой высокий пост не благодаря собственным заслугам, а благодаря отличиям своего отца и родовитости своей жены, — этот Понтий Пилат, рожденный на берегах бурого Тибра, исполнен явного презрения к еврейскому народу, который, по его мнению, скареден и лжив, не видит разницы между человеком злонамеренным и добропорядочным, честным и подлым, богатым и нищим.

Враждебность, которую Понтий Пилат испытывает к евреям (в полной мере отвечающую ненависти, какую они питают к нему), в прошлом уже привела к трем столкновениям между ними, и не все из них завершились в пользу римского магистрата. Первое произошло, когда Пилат пожелал, чтобы его легионеры водрузили на улицах Иерусалима стяги с изображением Цезаря; второе случилось, когда Пилат попробовал установить в иродианском дворце двадцать золотых щитов во славу Императора. В обоих случаях иудейские сановники проявили все свое упрямство и всю способность к интригам и уловкам, чтобы воспрепятствовать осуществлению сих кощунственных замыслов. Оскорбленные получили поддержку со стороны Вителия, легата Сирии, — который всегда косо посматривал на Пилата, — добрались в поисках справедливости даже до Рима и пали на колена перед троном Тиберия. Пилату пришлось убрать стяги и переправить щиты со славословием в Тивериаду. Третью тяжбу, напротив, выиграл Пилат. Это было, когда высокие иудеи воспротивились выдаче части святых сокровищ храма на строительство акведука, в котором Иерусалим весьма нуждался. Тут Пилат не дал им времени опомниться: он внедрил своих легионеров, одетых под евреев, в толпы бунтовщиков, дико вопивших и грозно потрясавших кулаками. И в одну прекрасную минуту все вопли и кулаки были подчистую сметены ураганом дубин — много народу полегло на месте, а римский прокуратор построил акведук. Выигранная схватка за акведук не столь порадовала Понтия Пилата как политический триумф, сколь еще более распалила его страсть к театру (комедии и драмы доставляли ему такое же наслаждение, как пост прокуратора Иудеи, как награды отца и любовь Клавдии Прокулы). Пилат сам отбирал для своих легионеров одежды и накладные бороды, которые скрыли их юные лица, и лиловые капюшоны вместо шлемов, и белые ленты, обвязывающие им лоб и голову; Пилат сам учил их ходить вразвалку, чтоб никто не заподозрил в них римлян; Пилат сам научил их замаскировать смертоносные дубины под пастушьи посохи.