Уильям Голдинг - Двойной язык

Эту трагедию показали выше на склоне. Я сидела там, как я уже упомянула, между жрецом Диониса с одного бока и жрецом Аполлона с другого. Ни один мужчина не способен понять изнасилования. И ни один там не понял. Основная идея даже не кусает себя за хвост, а продолжает и продолжает описывать круги. Мы подкрашиваем ее и приглаживаем. Ионид заранее объяснил мне основную идею пьесы, моей первой пьесы. В книгохранилище он показал мне свиток с ней, но все было совсем не так. Я понимала, что она подразумевала. Но как мне объяснить это проще? Он разорвал ее. Он разорвал мои внутренности и окровенил мой рот. Истерические женщины.

Вот так мы и жили, а время шло и шло под уклон. Разумеется, были Дельфийские игры, состязания в беге, в прыжках. Все ради бога и наград. Собственно говоря, награды оплачивались за счет туризма, хотя и они, подобно всему остальному, были далеко не прежними. Мне полагалось присутствовать, и никогда еще я до такой степени не изнывала от скуки. Когда бегуны подошли за своими наградами, грудью и всем прочим вперед, я не знала, куда глаза девать. Однако с деловой точки зрения это было очень хорошо. И если Дельфы выглядят преуспевающими каждый месяц, когда госпожа сообщает Благое Слово, то во время игр, хотя она безмолвствует, торговля и все прочее достигают высшего предела. Так и кажется, что купля-продажа будет продолжаться без конца. Но затем, разумеется, приходит зима. Официально – или я это уже говорила? – все переходит к Дионису. Собственно, Дельфы умирают на глазах. Они мертвы. Мы, местные, обедаем друг у друга и притворяемся такими же цивилизованными, как афиняне, но не можем полностью справиться с ощущением, что мы вовсе не изысканно модны, а святы. А это лишает застольную беседу сладкой начинки. Простите старухе ее фривольности.

Как ни удивительно, мой статус обрисовал мне не кто иной, как Ионид.

– Моя дорогая Ариека (когда рядом не было никого, он иногда называл меня моим именем), в Дельфах и их окрестностях не найдется женщины, которая посмела бы отказаться от приглашения первой госпожи! Да нет, следует брать куда шире! Такой женщины не найдется ни в Мегарах, ни, возможно, в Фивах, и уж во всяком случае, в Коринфе, где все по уши в торговле и прямо-таки преклоняются перед любыми институтами более древними, чем день вчерашний… Они толпами поплывут на пароме твоего отца, если ты согнешь мизинчик. Так почему бы тебе и не?..

– Ради чего?

– Это немножко развеет зимнюю скуку. А кроме того… кроме того, это будет полезно мне.

– Не объяснишь ли?

– О боги! Думаю, что не следует. С другой стороны… скажем, это будет полезно мне как любителю голубей.

– Ты говоришь про сбор сведений? Не помню вопроса в прошлом сезоне, когда бы то, что тебе известно о делах в мире, помогло бы ответу или повлияло на него.

– Ты меня глубоко ранишь.

– Сожалею.

– Не надо. Я не хочу, чтобы ты изменилась. Ты чересчур честна.

– Если бы ты только знал!

– Сомнения? Они есть у всех нас. Я имел в виду другое. Я имел в виду общее положение вещей. Ты не видишь, что происходит.

– Мне этого и не надо.

– Римляне.

– Пираты.

– Разбойники.

– Бога как будто все это не интересует.

– Вот-вот, сама видишь. Ты поистине чересчур честна. Ты ограничиваешь бога поисками заблудившихся овец или находкой ожерелья чьей-то бабушки.

– Но меня спрашивают об этом.

– Ариека… первая госпожа… а ты не могла бы принудить бога?

– В жизни не слышала ни о чем подобном! Я не уверена…

– Погоди. Ты читала Феокрита?

– Кое-что.

– Про Симету?

– Девушку, которая хочет вернуть своего возлюбленного? Ах, Ионид! Какое кощунство!

– Ну, конечно, я не про магию. Но почему-то ответы бога словно бы лишены определенной универсальности.

– Вина тут не бога, дорогой Ион.

– А вопросов?

– Да.

– Что бы сказал мир, если бы он сейчас нас слушал? Открыть ли тебе правду о нашем положении?

– Оно опасно?

– Да. Ты просишь меня подделывать вопросы, а я прошу тебя подделывать ответы.

– По-моему, тебе лучше уйти.

– Нет. Взвесь.

– Нет.

– Все-таки взвесь. Больше я тебя не попрошу.

Это правда, что бог меня изнасиловал. И правдой было, что прежде он повернулся ко мне спиной, а теперь, казалось, поступал точно так же.

– Не могу, Ион. И не потому, что боюсь последствий. А потому что… я не знаю почему.

Эта ночь, после того как он ушел. Я попыталась стать философом, но не знала как. Дело было в богах. Ион сказал, что в Египте есть новый бог, которого философы слепили из останков трех старых. Я записала в уме спросить у Иона имя этого бога, и он ответил: Серапис. Но здесь что-то не так. Беда со старыми богами в том, что они, если их свести вместе, вступают в драку. В конце-то концов поведение Ареса и Афродиты на продуваемой ветрами равнине было предосудительным. Создавая связку богов, ничего не достигаешь, потому что одновременно глядишь в двух направлениях и застреваешь на месте. В какой-то момент моих размышлений я вспомнила, как боги повернулись – но если вспоминать через столько времени, что-то меняется. Они повернули мне спины. Или я повернула их спины за них – так, как вы иногда поворачиваете маленькую статуэтку своего любимого бога спиной к себе, чтобы он не видел, чем вы занимаетесь. Из чего как будто следует, что даже совсем девочкой я на самом деле не слишком верила… нет – не слишком нуждалась в Олимпийцах. Так что бездна пустоты, к которой, мне чудилось, я пришла и перед которой я лежала в горе, была… вроде как богом? Нет. Пустота – это пустота, ничто. Волосы у меня зашевелились, а кожу на спине заморозило. Я была неверующей. Я была проклятой. Я быстро перемешала свои мысли, пока они не стали приемлемыми: Зевс, отец людей и богов, Артемида безжалостная, Гера, ревнивая жена, из-за чего, насколько я могла судить, все жены ревнивы… или наоборот. Я хотела, нет, правда хотела быть мальчиком. Нет, не ради свободы ходить и ездить, куда захочу, но ради свободы думать, что угодно, следовать за любой мыслью туда, куда она могла привести, если это и есть логика. Я сказала себе: спроси Иона. Как похоже на женщину! Но я не была похожа на остальных женщин в другом – в том, что я не верила Иону, или только иногда. Во что верил Ион? В немногое, если вообще во что-то, причем это менялось, пока он говорил, следуя за словами к остроумному заключению. Что угодно, лишь бы посмеяться. Но не над Олимпийцами, если рассматривать их как воплощение греческого. О да! За время нашего знакомства Ион изменился. В ранние дни он смело позволял мне увидеть, что не верит даже во Вселенского Отца. Но следил, чтобы это не было явным, если он находился среди чужеземцев – варваров, – так как это умаляло бы его истинную любовь, которой, как я все больше убеждалась, была просто сама Эллада, воплощение греческого, громокипящий перечень имен начиная с глубокой древности, какого больше нет нигде на земле. Но в последние дни мне порой казалось, что он, быть может, начал немножко верить и даже думать, что быть жрецом, как он, это нечто осязаемое. И значит, никакого Иона, никаких моих вопросов, которые могли бы нарушить его усталый, его стареющий подход к тайне. Пусть себе верит, что вопреки римлянам когда-нибудь Греция, Эллада вновь станет сама собой.