Булат Окуджава - Упраздненный театр

Исповедуя любовь в высшем смысле, она соединяла в своем сердце облик поэта и лик Грузии, и это так хорошо укладывалось в ней, так натурально располагалось и горело ровным, непрерыва‑емым пламенем. "Оля, генацвале, ты идеалистка, ‑ говорил ей Миша, ‑ идеализм слишком беспомощен и несостоятелен в наше сложное время", ‑ повторял он, подразумевая ее эсеровские пристрастия и народнические склонности. "А кем же еще можно быть? ‑ ахал Галактион. ‑ Посмотри на нее: она олицетворение добра. В вашем гранитном материализме я этого что‑то не замечаю. Идеалистка... А что еще можно противопоставить вашей непреклонности и обилию крови?.." Миша снисходительно улыбался и уходил от напрасного спора. Он очень любил Галактиона.

А крови становилось все больше. Пока эта загадочная жидкость распространялась по горячему телу где‑то там, в его сокровенных глубинах, можно было думать о житейском и даже о вечном. Но когда она вырывалась наружу, теряя свой природный жар и окрашивая все в багрянец и, конечно, утрачивая свой естественный смысл, ‑ тогда становилось страшно, и этот ужас продолжался до тех пор, пока не наступало привыкание ‑ оскорбительный для человека бедственный соблазн.

Поженившись, они устроились на шатком Олимпе, среди не слишком‑то надежных облаков, стараясь по возможности отрешиться от настойчивых уколов действительности. Да разве это было в их силах? И тут Оля стала замечать, что тихие старания тридцатилетнего поэта напоминают ей уже хорошо знакомый с детства поединок бедного ее отца с суровыми претензиями жизни. И растерянная улыбка, и печаль в глазах, и нервозная сосредоточенность, и боль от собственной беспомощности ‑ все было похоже, похоже... И за грузинским неторопливым столом, с участием выслушав тамаду и глядя на него влюбленными глазами, Галактион первым стремительно осушал свой бокал, и рука его дрожала. Затем она застала его в один из дней наедине с ополовиненной бутылкой. Глаза у него при этом сияли. Он расспрашивал ее о матери и братьях с лихорадочным и хмельным пристрастием, поделился какими‑то суетливыми фантазиями, все понимая и зная. Она не была с ним снисходительна, как следовало бы с нетрезвым человеком, но ‑ серьезна, и вела разговор на равных. Лиза‑то знала природу этого огня и страдала за дочь. Но в Оле пробудилось что‑то: то ли это был фатализм, то ли она распознала в сумбуре счастливых восклицаний открове‑ния его дара и вдохновения ‑ кто знает. Оля, однако, предчувствовала ‑ и не сомневалась. В грядущем ‑ аукнулось все это...

Однажды Галактион привел с собой молодого стихотворца, невысокого полноватого юношу с добрым лицом. Его звали Карло. Он влюбленно смотрел на Галактиона. "Галактион все может! ‑ восхищенно признался он Оле. ‑ Пока другие поэты еще созревают для открытия, а он уже открыл! Он всегда первый, вот какая штука!" Восторженный смех и легкое необременительное подобострастие сопровождали каждый его визит.

Нам еще предстоит о нем вспомнить. В этот же свой приход он сказал, что в большевиках ему нравится непримиримость в отношении всяких литературных извращений, чрезмерных изысков, барского эстетства. "О, воскликнул Галактион, ‑ несомненно, несомненно...", но что‑то дрогнуло в его лице. Нет, в этих словах не было ни солидарности, ни элементарного согласия. Они были пусты, не наполнены смыслом, но Олю коробили, и она с трудом сдерживала себя. Кто‑то сказал Галактиону как‑то, то ли всерьез, то ли с насмешкой: "Оказывается, Галактион, нужно убить тех, чтобы жили эти..." ‑ "О, ‑ воскликнул Галактион по обыкновению, ‑ несомненно, несомненно!.." ‑ "Третьего, к сожалению, не дано, Галактион, а?.." ‑ "Да, да, ‑ пробубнил Галактион, ‑ несомненно, несомненно...", но лицо его при этом, повернутое от собеседника, исказилось, глаза погасли, он торопливо расстегнул пуговичку на воротнике и простонал: "Олечка, это чудовище меня погубит..." Она утешала его, как могла, как только она умела с помощью каких‑то прикосновений и железных аргументов и уже не удивилась, увидев спасительный бокал в его руках и услышав задыхающееся: "За тебя, моя Оля!.." Это помнилось ей до последнего часа.

В 1921 году Шалико было двадцать лет. Тут, собственно, все и началось: бурное, лихорадочное, непрерываемое служение возвышенным пролетарским идеалам. Это выглядело как последний подвиг, ибо дальше начиналась полоса чудес в давно обещанном царстве любви и братства. И это все было уже почти под рукой, почти осязаемо, слегка припорошенное пылью и обломками разрушенной вековой несправедливости, омытое кровью врагов и героев, не терпящее сомнений и украшенное высокопарными лозунгами, смысл которых еще не успел затуманиться и приесться. Пробормотанное Гайозом Девдариани было еще впереди, то есть то, что он сказал об общей ответственности, не только вождей, но и рядовых. Задумываться было будто бы и не над чем. Внезапно свалилось в неприспособленные руки сладкое право решать, вести, поощрять, отвергать и даже преследовать. И еще четче обозначилась пропасть меж вчерашними соплеменниками, меж теми и этими, "нашими" и "чужими".

Когда одиннадцатая красная армия, перевалив Крестовый перевал, ворвалась в Грузию, все тотчас встало на свои места. И двадцатилетний Шалико стал внезапно начальником кутаисской милиции. Большой парабеллум повис на правом боку, и молодая рука с тонким запястьем прикасалась к деревянной кобуре. "Шалико, генацвале, ты слишком возбужден, ‑ говорила Лиза сыну, не скрывая тревоги, ‑ не забывай, что вокруг тебя люди..." "Хорошим людям нечего опасаться, мама", ‑ говорил он. "А как узнать, кто хороший, кто плохой?" ‑ спрашивала она, пытаясь погладить его по жестким кудрям. "Для этого есть пролетарское чутье, мама", ‑ говорил он и целовал ее. Неведомое матери ранее беспокойство металось в его глазах. Он разговаривал с ней по‑прежнему, по заведенному обычаю тихо и с улыбкой, но что‑то суетное появилось в его жестах, что‑то окончательное, непреодолимое. Так он встретил в своем кабинете управления милиции Тамаза Басария бывшего соученика по кутаисской гимназии, сына известного в свое время адвоката. Голубоглазый Тамаз, душа класса, благородный обворожитель губернских невест, вошел к нему, виновато, через силу улыбаясь. "Тамаз, я все знаю, ‑ сказал Шалико, ‑ твой отец меньшевик и меньшевистский подпевала. Он плюнул в лицо нашей власти". ‑ "Шалико, генацвале, ‑ тихо сказал Тамаз, ‑ но ведь он не меньшевистский начальник, он адвокат..." "Обойдемся без буржуазных адвокатов!" ‑ жестко сказал Шалико. Тамаз теребил воротник старого поблекшего гимназического кителя. Щеки его покрылись красными пятнами. Он спросил с трудом: "А как же вы будете бороться с преступниками?" И, прищурившись, уставился в глаза бывшему приятелю. И Шалико уловил горькую иронию в его вопросе и в этом прищуре. "При социализме не будет преступников, ты напрасно улыбаешься, Тамаз". ‑ "Вы их расстреляете?" ‑ спросил Тамаз. "Мы будем проводить разъяснительную работу, ‑ буркнул Шалико, ‑ а надо будет, ‑ и кокнем. А что? Твоего отца ведь выпустили? Чего же еще?"