Игорь Ефимов - Архивы Страшного суда

— Не поддавайся. Держи себя. Хотя бы для того, чтобы помочь мне, когда понадобится. У меня уже никого не осталось, ни одного близкого человека, про которого они бы не знали.

— А-а.

— Что случилось?

— Я сказал — все понял.

— Что именно?

— Что тебе просто понадобился близкий человек. Помощник. Близкий человек из далекого города.

— Ну вот и хорошо. Вот ты и нашел ответ на мучивший тебя все это время вопрос: «Как она могла так быстро? Зачем я ей понадобился?»

— Но ведь не за прекрасные же мои глаза, не за стройную фигуру.

— Ах! Только за них, милый, только за них!

— Если бы ты с самого начала сказала, что тебе нужна помощь…

— …Ты бы с радостью согласился. А теперь ты чувствуешь себя оскорбленным в нежных чувствах и готов с благородным гневом удалиться?

— От тебя удалишься, как же.

— О, представляю, как мило это прозвучало бы: «Дорогой, я готова подняться с тобой в номер и уступить твоим гнусным желаниям на пятом раунде приличествующей случаю возни. Но как честная женщина должна предупредить, что за порогом нас поджидает свора шпиков и у тебя могут быть серьезные неприятности». Тогда-то уж тебе точно деваться было бы некуда — должен был бы соблазнить меня как честный человек. Из одного лишь самолюбия. Сжав зубы и выпятив смелый подбородок.

— Не в том дело…

— В том, милый, в том. Но уже по дороге домой, в поезде, ты разглядишь, что у нас просто не было времени на все это дивное плавание. Так уж обернулось — не сердись. С долгим ухаживанием, с цветами, с поцелуями в парадном, с витиеватыми историями, сочиняемыми для жены, с отстирыванием помады с рубашки — все это не для нас. Да и не так уж все вдруг. Ты ведь помнил обо мне все эти месяцы — значит, плыл. И я ведь в первую же секунду узнала твой голос по телефону, так что успела приказать тебе заткнуться и не называть себя, — значит, ты тоже где-то уже жил во мне.

Она приподняла одеяло, оперлась на локоть. Потом взяла в ладони его лицо.

— Но вообще-то я не могу тебе выразить, как я люблю долгое-долгое плавание друг к другу. И когда-нибудь, если судьба позволит, я заставлю тебя проделать все-все с самого начала. Чтобы были письма и свидания. Телефонные звонки и ссоры. Ревность и страхи. Волшебные поездки вместе на море и стыдные свиданки в одолженной на ночь комнате. Где соседи стучат в дверь и грозят товарищеским судом в жилконторе и фотографией на стенде «Они мешают нам жить». Не знаю еще, стану ли я уводить тебя от семьи, но в чувстве вины ты будешь у меня купаться, как в кипятке.

— Я уже в нем по горло. Как подумаю, что завтра уеду, а ты останешься одна бегать от этой собачьей своры…

— Ничего. Дела мои еще не так плохи.

— …И я ничем не смогу тебе помочь.

— Сможешь, сможешь. Уже прямо сейчас. Увидишь, это не так сложно. Эпизод будет называться: «Исчезновение из гостиницы».

Он оказался очень послушным, толковым, будто все это было ему не впервой. Одевшись и спустившись в вестибюль, не спеша побродил по нему, снова вернулся к лифту — вверх, опять вниз — и, только убедившись, что ни маленького человечка со щеточкой усов, ни большого добродушного блондина нет поблизости и ничьего подозрительного интереса его блуждания не вызывают, вышел на улицу. Такси взял, пройдя несколько кварталов. Подъехал обратно к гостинице — к боковому выходу.

Она выскользнула из дверей и небрежной походкой — лакированные туфли оскальзываются на ледяных проплешинах, лисья папаха надвинута на глаза — дамочка в поисках развлечений — прошла по невидимой касательной к кругу фонарного света, нырнула в машину. Целовались на заднем сиденье с такой страстью, что женщина-шофер, заглядевшись в зеркальце, чуть не въехала в жующую пасть снегоуборочного комбайна. Но тут сюжет был разрушен — она заставила его остановить машину и выйти. Вышла за ним только для того, чтобы поцеловать в последний раз, оставить номер почты, куда ей можно писать до востребования, и ошарашить очередной просьбой: во время стоянки поезда в Пскове выйти и попробовать осторожно разузнать, что стало с прежним начальником тамошней железнодорожной милиции.

Потом она некоторое время смотрела через заднее стекло, как он отплывает назад, стоя в распахнутой дубленке (стада вязаных оленей пасутся на склонах): рука поднята, улыбка блестит в бороде, как вода в лесном колодце.

Потом ехала все дальше от центра, по темным улицам, тоже улыбаясь, вслушиваясь в странный покой, наступивший вдруг в мире вечно колеблющихся и скрежещущих внутренних весов.

Потом отпустила машину неподалеку от старого вокзала, вошла в аккуратный деревянный домик с двумя светящимися окошками, но вскоре вышла оттуда в другом пальто, в высоких сапогах, в цветастом платке.

Долго ехала обратно на троллейбусе, время от времени запуская руку в сумку, чтобы лишний раз убедиться — пленку с шаманом оставила в домике, в тайнике.

Устало добрела от остановки до своего дома.

Все же остановилась у почтового ящика в парадном, порылась в его жестяной холодной утробе.

И сама не могла понять потом, чего испугалась больше — шагов за спиной или собственного сдавленного вскрика, взлетевшего к пыльному лестничному плафону.

Вот уж чего Джерри Ньюдрайв никогда не стеснялся — это выглядеть в Европе американцем. В самолете он с презрением посматривал на соотечественников, выдававших свое подобострастие перед Старым Светом то английским галстуком, то финскими башмаками (из которых торчали купленные в «Сирсе» носки), то какой-нибудь сумочкой с тисненными по коже французскими лилиями и, наверно, со спрятанным внутри ярлычком: «Made in Taiwan». И хотя не было ничего демонстративного в том, что он вертел перед носом таможенника в Орли свежим номером «Ньюсвика», и в том, что закурил сигару (вместо обычных сигарет), и в том, что в конторе проката машин взял не «рено», не «фиат», не «фольксваген», а нормальный «плимут» с автоматической передачей, но тем не менее все эти заурядные действия наполняли его какой-то патриотической приподнятостью.

Он бывал в Париже не однажды, но в этот раз надо было ехать куда-то в пригород. Пришлось минут пять посидеть над выданной ему еще в Нью-Йорке картой, укладывая в голове все нужные повороты и съезды с шоссе. Он очень гордился тем небольшим компьютером, спрятанным у него (как ему казалось) отдельно от остального мозга, где-то в нижней части затылка, куда любую нужную информацию он мог ввести наподобие перфоленты и больше уже не беспокоиться, — дальше компьютер сам слал команды-импульсы, передававшиеся рукам, ногам, глазам — рулю, педалям, мигалкам, тормозам. Голова оставалась свободной, и можно было еще раз все обдумать, освежить в памяти сведения о человеке, которого ему предстояло — в трудных случаях он называл это «взломать», «расколоть», «вспороть», но вначале предпочитал более мягкое слово — «отпереть».