Бернхард Шлинк - Возвращение

Поэтому вечеринка, на которую один из коллег пригласил большинство членов нашей секции, в том числе и меня, стала для меня прощальной. Я уже не помню, что мы тогда отмечали: то ли шестидесятилетие коллеги, то ли профессиональный юбилей, то ли чью-то нелегкую, но наконец-то осуществившуюся покупку загородного домика на берегу озера, то ли преобразование секции в факультет. Я радовался, что там не было доктора Рёмера.

Лишь задним числом я понял, что и коллега, пригласивший нас, давал прощальную вечеринку. Я так никогда и не узнал, насколько достоверными были те истории о сотрудничестве с госбезопасностью, которые рассказывали о нем и о некоторых других коллегах. Но я мог себе представить, что он, ученый, признанный на международном уровне специалист в области авторского права, светски воспитанный и уверенный в себе человек, пошел на сделку с органами госбезопасности, вообразив, что сможет играть по своим правилам. Боялся ли он начавшегося следствия или просто не хотел подвергать себя неприятностям — неизвестно, однако к следующему семестру он в университет не вернулся, открыл собственную адвокатскую контору и вскоре стал востребованным и успешным адвокатом. Он стал первой ласточкой среди тех, кто покинул факультет.

Он пригласил нас в свою квартиру на Карл-Маркс-аллее, прежде именовавшейся аллеей Сталина. Широченная улица, продуваемая насквозь ветрами, казалась пустынной, а фасады домов с отвалившейся во многих местах облицовочной плиткой выглядели неухоженными и щербатыми, однако квартира профессора была просторной и уютной. Дверь открыла его жена.

— Надеюсь, на вас кусок плитки не упал? Ну и прекрасно. Мы, восточные немцы, умеем уклоняться от падающих камней. Вам, западным, этому еще предстоит научиться.

Она произнесла это, лучась улыбкой. За последние несколько недель у меня все чаще возникало чувство, что коллеги относятся ко мне как к доброжелательно настроенному офицеру оккупационной армии. Тут же все было иначе: красивая женщина просто и любезно встречала молодого и слегка стушевавшегося гостя. Она провела меня к другим гостям, расположившимся в двух больших комнатах, обставленных бидермайеровской мебелью. Раздвижная дверь, соединявшая обе комнаты, была открыта. Она протянула мне бокал с шампанским.

— Мне не нужно вас представлять. Вы почти всех здесь знаете, кого не знаете, с тем сами познакомитесь.

Я прошелся по комнатам. Среди гостей был доктор Фах, как всегда небрежно одетый, с берлинским говорком, по виду и по запаху явно выпивший уже не один бокал и выкуривший не одну сигарету; когда в ноябре я только появился, я принял его за напыщенного бюрократа, однако со временем я узнал, что он многие годы подряд защищал аспирантов нашей секции от мелочной партийной опеки и был великолепным и настоящим пролетарским джентльменом, образованным, простым и открытым. Была здесь и доктор Вайль, которая пригласила меня как-то на партийное собрание секции; о ней я узнал потом, что за несколько месяцев до падения стены она, продемонстрировав большую энергию и отвагу, опубликовала статью, в которой, так сказать, заново изобретала идею правового государства и призывала ввести такую форму общественных отношений и в ГДР, — поступок столь же героический и столь же бесполезный, как если бы какой-нибудь инка за несколько месяцев до прибытия испанцев в Америку наконец-то изобрел для своего народа колесо, чтобы вскоре, образно говоря, погибнуть под колесами испанского нашествия. Был здесь и тот докладчик, который на партсобрании столь велеречиво говорил, так и не сказав при этом ничего; я знал, что его зовут доктор Кункель. С одной стороны, он был прекрасным знатоком и любителем искусства, с другой — элегантным оппортунистом. Доктор Блёмер, историк права, грубовато и уморительно рассказывал присутствующим о боксерских поединках, в которых участвовал в молодости, и подмигивал женщинам. Доктор Флемм, философ права, пустился в воспоминания о конференции, проводившейся в пятидесятые годы, на которой его громили за буржуазные заблуждения, а потом в наказание отправили бургомистром в маленькую деревушку, и с большой временной дистанции это печальное событие выглядело в его рассказе как веселое приключение.

С возрастом мне все сильнее приходится напрягаться, чтобы понять, что говорит мой визави на каком-нибудь приеме. Меня обследовал ушной врач, и он назвал мое недомогание «раутообусловленной тугоухостью». Медицина тут бессильна, и я пытаюсь помочь себе сам, переставая слушать собеседника, если устаю напрягать слух, и делая дружелюбное и внимательное лицо, смеясь тогда, когда все смеются, и думая о своем. Сейчас я думал о том утре после падения стены, о моей первой поездке во Франкфурт, о первом полете в Берлин и о многочисленных поездках и полетах, которые я совершил с тех пор, о днях, проведенных в университете, и о ночах в университетской гостинице. Я не встречался с представителями гражданского движения, церковной оппозиции или членами новообразованных партий, я не искал встреч ни с маргиналами и диссидентами, ни с теми, кто был жертвой преследований со стороны госбезопасности. Я мог бы без особого труда составить себе представление об исторической ситуации, но не сделал для этого ничего. Вместо этого я погрузился в чужой мне академический мир, который скоро прекратит свое существование, я радостно впитывал в себя все впечатления и, никого не осуждая, никого не оправдывая, наслаждался атмосферой чуждого мне окружения и надвигающейся гибели.

Я наслаждался и тем меланхолическим чувством, в которое была окрашена вечеринка. Я сидел в зале ожидания истории; один состав маневровый локомотив только что переставил на запасной путь, а другой поезд вот-вот придет и после короткой стоянки отправится дальше. Не все, кто сойдет с первого поезда, найдут для себя свободное место в новом составе; кое-кто останется в зале ожидания и станет свидетелем того, как закрывается буфет, как выключают отопление и электричество. Но пока по рельсам еще стучат колеса старого состава и новый поезд не подошел к перрону, у буфета толпятся люди, а в зале тепло и светло.

В самолете никогда не было свободных мест. Я часто летал первым утренним и последним вечерним рейсом, и меня окружали усталые, измученные, раздраженные пассажиры. На одном рейсе мой сосед решил поставить свой багаж прямо мне под ноги, потому что на багажной полке не хватило места. На другом рейсе пассажир стал возражать против того, чтобы стюардесса отдала мне последнюю бутылочку вина; он требовал, чтобы она разделила вино на нас двоих. Еще один сосед долго объяснял мне, что пассажир, занимающий место в ряду из четырех кресел, имеет право на одну целую и одну четвертую часть подлокотника, а тот, кто сидит в ряду из трех кресел, — на одну целую и три десятых, и стал показывать мне, как надо правильно пользоваться этим своим правом. На этих рейсах летали в основном мужчины.