Бернхард Шлинк - Возвращение

Барбаре я сказал по телефону, что вернусь в начале декабря, сразу после встречи по подготовке семинара. Она надолго замолчала, я даже спросил, слышит ли она меня.

— В январе ты снова хочешь туда поехать?

— Всего на неделю. Ведь школьные занятия у тебя начнутся седьмого числа. Я улечу за день до этого, в последний день каникул, ты все равно в этот день будешь готовиться к школе.

Она снова замолчала.

— Барбара, алло, Барбара!

— Что ты хочешь обнаружить за неделю, если ничего не откопал за три месяца? А если ты ничего не найдешь за эту неделю, не решишь ли ты еще остаться на месяц-другой?

— Нет, это будет последняя неделя.

— Откуда ты знаешь? Если ты не знаешь, что тебе надо, то не поймешь этого и тогда, когда найдешь.

— Я тебя люблю.

— Петер?

— Да, Барбара.

— Возвращайся тогда, когда ты сможешь вернуться по-настоящему.

Переубедить ее я не смог.

— Приезжай, конечно, приезжай, если хочешь. Я буду рада, если ты приедешь. Но если ты собираешься потом снова уехать, то лучше уж оставайся там.

— Может быть, лучше, если…

— Для меня лучше так. Если не можешь принять решение, не принимай. Но мне не нужен муж, который не может сделать выбор, слышишь? Мне нужен муж, который выберет меня, а не какую-то идею, за которой он будет гоняться по свету, не зная даже, в чем она состоит. Мне нужен муж, который будет рядом со мной и останется дома.

Она говорила все громче.

— И пожалуйста, прекрати мне названивать каждый день и говорить одно и то же.

— Барбара, мы вместе встретим Рождество, вместе начнем новый год, Барбара, я уеду всего на неделю, ты ведь тоже уезжала на неделю, Барбара, ты не можешь меня прогнать, квартира ведь и твоя, и моя, Барбара…

— Как все это гнусно!

Она положила трубку.

Через несколько часов она позвонила снова:

— Не хочу, чтобы последнее, что ты от меня услышал, были эти слова. Я на тебя не в обиде, ты такой, какой есть. И можешь не бояться, я не сорвусь и не спутаюсь с первым встречным. Возможно, все наладится, когда ты вернешься, в январе ли, в феврале или когда еще. Но перестань мне звонить, не причиняй мне боль. И возвращайся только тогда, когда надумаешь вернуться окончательно. Ладно?

Мы всегда созванивались перед тем, как ей лечь спать. Для нее это была полночь или час ночи, а для меня шесть или семь часов вечера, и, если погода была сносная, я после звонка еще успевал пробежаться по парку. От дома, в котором я жил на уровне 127-й улицы, дорога сначала шла в гору, потом мимо мемориала генерала Улисса С. Гранта, через Риверсайд-парк, потом по лесистой дорожке до 96-й улицы, а потом по широкому променаду в обратном направлении. В конце пробежки я переводил дух на огромной террасе, под которой когда-то находился вокзал. Я смотрел на Гудзон, на корабли, дома, скалы и небольшие рощицы на другом берегу, на раскаленный солнечный шар, закатывавшийся за горизонт, на вечернюю звезду на темно-синем небе. Для меня это было место, куда меня влекло душевное беспокойство. Уходящие корабли, иногда стук колес поезда, проезжавшего по путям закрытой теперь станции, а еще не прерывающаяся цепочка летящих по небу самолетов — все это звало меня в путь, то ли на родину, то ли в ином, неведомом направлении.

Когда я после разговора с Барбарой отправился на пробежку, я был настроен в начале декабря лететь домой. Решимость моя росла с каждым шагом, с каждым прикосновением к земле, с каждым отталкиванием от нее. Останусь ли я дома или все же слетаю на семинар, это будет видно. Потом разберемся. Только бы нам с Барбарой не потерять друг друга. Однако в конце пробежки я остановился на террасе и сказал себе, что все не так просто. Разве я не сказал себе, что пора кончать с недомолвками и недоговоренностями? Полететь домой, не решив окончательно, останусь я или снова уеду, не решив для себя, чего же я, собственно, хочу от де Баура, было бы еще одним проявлением нерешительности. Да, мне следует принять решение. Я как следует все еще раз обдумаю, потом посплю, а потом приму решение. Завтра. Я посмотрел на заходящее солнце, огляделся в поисках вечерней звезды и нашел ее на небе — я тосковал по Барбаре. Завтра. Завтра я во всем разберусь.

Семестр подошел к концу. Все, что я прочитал во время учебы у де Баура и услышал на его лекциях и в семинаре, сложилось в одно целое: то, что мы принимаем за реальность, это одни лишь тексты, а то, что мы принимаем за тексты, это одни лишь интерпретации. И реальность, и тексты представляют собой лишь то, что мы о них себе представляем. У истории нет цели, нет прогресса, за падением не следует подъем, не существует гарантий победы для сильного, не существует гарантий справедливости для слабого. Мы можем интерпретировать историю в том смысле, что у нее-де есть определенная цель. Против этого тоже ничего нельзя возразить, потому что мы постоянно должны делать вид, как если бы… как если бы действительность была важнее текста, как если бы автор в тексте обращался к нам, как если бы существовали добро и зло, право и произвол, истина и ложь и как если бы все правовые учреждения и уложения могли нормально функционировать и применяться. При этом мы можем сделать выбор и либо повторять то, что нам втолковывали, либо самим решать, каким мы видим этот мир, кто мы в этом мире и чем мы в нем хотим заниматься. Нашу истину, воздействующую на наше собственное решение, мы познаем в экзистенциальной, экстремальной, исключительной ситуации. Правильность нашего выбора проявляется в том, что мы вкладываем в осуществление выбранного решения, и в ответственности, которую мы берем на себя за его осуществление, ответственности в духе железного правила, которое де Баур, однако, не назвал напрямую и в качестве иллюстрации которого он приводил более привлекательные примеры, чем в своих военных статьях.

На последней лекции де Баур говорил о блаженном Августине. Ama, et fac quod vis [33] Возлюби и поступай как хочешь (лат.). — если бы мы любили, мы бы действительно могли поступать как хотим. Сердце, наполненное страстью, освящает любой поступок. Правда, выбор предмета любви — это наше ответственное решение. Любовь не есть предмет чувства, она — предмет воли.

— Не мне говорить вам, что вы должны любить. Но я хочу высказать уважение к новому поколению, которое видит задачу своей эпохи в том, чтобы принести миру свободу, демократию и благосостояние.

Студенты зааплодировали, потом они аплодировали стоя. Я продолжал сидеть и не встал со своего места до тех пор, пока аудиторию не покинул сначала де Баур, а за ним и студенты. Стало быть, теперь он говорит о свободе, демократии и благосостоянии? Времена меняются, а с ними меняются и задачи. Он бы сказал мне именно это, если бы я припер его к стенке, — а что бы еще он мог сказать? И что бы я мог возразить? Что времена и задачи не меняются?