Бернхард Шлинк - Возвращение

Вопросами этими можно пренебречь. Венцель Страпинский не просто не открылся Неттхен. Он ведь потом желал, чтобы она принимала его за графа Венцеля Страпинского. Он ей прямо сказал, что в роли графа хочет насладиться с нею короткими мгновениями счастья, а потом раскрыть обман и лишить себя жизни. То, что «его увлекла глупость этого мира», еще не превратило его в обманщика. Однако потом глупость «превратила его в своего приятеля». Или это произошло по его собственной вине? Венцель Страпинский противился тому, чтобы стать обманщиком, но в конце концов стал таковым.

Он пробыл обманщиком очень недолго. После того как его разоблачили, он не отправился в странствия, чтобы попытать счастья и удачи, затеяв новую аферу где-нибудь в другом месте. Он остался в Гольбахе, женился на Неттхен, стал преуспевающим портным и торговцем сукном и уважаемым человеком. Так его карьера обманщика подошла к успешному завершению. Она позволила ему обрести заслуженное место в этом мире, чего в ином случае он бы не обрел. Он был достаточно умен, чтобы сохранить это.

Венцель Страпинский был симпатичный обманщик — совестливый, скромный, способный учиться на ошибках и веселый. Он является лучшим доказательством того, что быть обманщиком еще не значит совершать нечто дурное. Ведь эта роль может просто-напросто быть единственной возможностью достичь в жизни того, чего ты заслуживаешь.

В тот же вечер я встретил де Баура на улице.

— Вы еще не уехали? Я полагал, что вы вернулись в Германию и приедете только на семинар.

Я сказал ему, что буду дожидаться семинара здесь, и он пригласил меня на Рождество.

— Если надумаете, то позвоните, мы вам будем рады.

Он улыбнулся своей детской, смущенной улыбкой, и неожиданно я вновь увидел в нем того молодого человека, правда не в костюме с брюками-гольф, а в темно-сером, подбитом черным бархатом плаще.

После встречи перед январским семинаром, во время которой мы, участники, познакомились друг с другом, получили задание и условились о времени отъезда, жизнь моя шла тихо. Книгу, о которой мне предстояло говорить на семинаре, я быстро прочел. Работу над переводом книги де Баура, продвигавшуюся все медленнее и медленнее, я забросил совсем. Иногда я встречался с Джонатаном Марвином, которого де Баур наконец-то пригласил на семинар.

Несмотря на то что сильно похолодало и стало рано темнеть, я каждый вечер совершал пробежки по парку, а потом стоял на террасе и тосковал. Иногда я выходил из дому только на пробежку, а все остальное время лежал на кровати, читал романы, пил апельсиновый или грейпфрутовый сок с водкой, задремывал, потом снова читал, пил и задремывал, пока наконец поздно вечером не засыпал совсем. В моей комнате всегда стоял полумрак. Днем я отчетливо видел из окна кирпичную стену, закрывавшую обзор, в сумерках же очертания стены расплывались, а ночью стена меняла свое обличье, освещенная светом из нескольких окон, выходивших во двор-колодец.

Лежа в постели, я разглядывал окно, расположенное этажом выше. За этим окном жила молодая женщина, которую я видел, когда она открывала или закрывала окно и когда перед открытым окном расчесывала волосы. Она вставала то очень рано, то очень поздно, и, судя по тому, в какие часы она уходила из квартиры и возвращалась домой, можно было предположить, что она работает медсестрой или врачом. Красивой она не была, однако все, что она делала, она делала решительно, скупыми и точными движениями, и смотреть на нее было одно удовольствие. Я отклонил приглашение де Баура и собирался пригласить на ужин в Рождество мою соседку, если она останется одна. Однако на Рождество ее дома не оказалось. Когда через несколько дней она вернулась домой, с нею был мужчина, с которым у нее не все ладилось. Посреди ночи я проснулся от громких и возбужденных голосов и сильного стука дверей, а следующим утром я в первый и последний раз столкнулся с моей соседкой в лифте, прическа закрывала часть лица, и я предположил, что женщина таким образом пытается скрыть синяк под глазом.

Целую неделю в декабре я мастерил для Барбары календарь. Я купил фотоаппарат и стал фотографировать: сфотографировал вид, открывающийся с террасы, на которой я тосковал о Барбаре, дом, в котором я жил, дом, в котором она жила с Оджи, и школу, в которой она тогда преподавала, а также аэропорт. Для оставшихся без моих фотографий месяцев я подобрал иллюстрации с обложек журнала «Нью-йоркер», а для декабрьской страницы разрезал на части искусственную елочку величиной с ладонь, приклеил к календарному листу, прикрепил к ветвям крохотные разноцветные электрические свечки, а с обратной стороны листа — крохотную батарейку и даже раздобыл чип, на котором была записана мелодия «Джингл-беллз». Я очень старался, сначала из любви, а потом из желания сделать все как надо, связанного уже не с Барбарой, а с самим делом, и до конца его доводил уже из упрямства: я приготовлю ей уникальный подарок, не важно, любит она меня или нет. Для Макса я накупил жвачки самых разных сортов с картинками-вкладышами, а маме купил кожаное кепи для поездок в открытом авто. В ее бандероль я вложил рекламную брошюру факультета политологии, в которой была напечатана фотография Джона де Баура.

Я вел тихую жизнь, но я чувствовал себя одиноким. Иногда я ходил в кино, смотрел по два или по три фильма подряд и был под сильным впечатлением от увиденного на большом экране. Иногда я ходил в ресторан, в котором поздно вечером ученики певческой школы исполняли оперные арии в сопровождении рояля. За роялем сидела пожилая дама, стоически игравшая все, что попросят. После окончания оперного спектакля в ресторан иногда забредал настоящий тенор и пел вместе с учениками. Иногда я брал напрокат велосипед и объезжал весь Манхэттен по береговому периметру.

Когда за десять дней до Рождества я отправил бандероли Барбаре, Максу и матери, у меня было такое чувство, что год закончился. Я попытался прикинуть, что он мне принес, разложить все по полочкам, как наводят порядок в квартире, в которой за год много чего скопилось. Я продвинулся недалеко. Я тосковал по Барбаре, был словно парализован собственным безразличием ко всем делам, которыми занимался, с печалью думал о матери, ведь ее ложь не просто сделала нас еще более чужими друг другу, нет, она словно умерла для меня, а еще я чувствовал агрессивность и злость по отношению к отцу, хотя я и видел в Джоне де Бауре то, что мне нравилось в Иоганне Дебауере, — да, итог был неутешительный.

В рождественскую ночь я купил небольшую елочку, последнюю, которая еще оставалась в киоске на углу, не елочку, а какое-то жалкое убожество. Почему-то у меня вдруг появилась уверенность, что Барбара неожиданно прилетит в Нью-Йорк, и я хотел встретить ее празднично. Я знал, что она всегда летает «Люфтганзой» и что последний рейс прибывает в половине восьмого, знал, что ей потребуется не меньше двух часов, чтобы пройти таможню и доехать до меня, — те два часа, с половины десятого до половины двенадцатого, стали для меня самым тяжелым испытанием за все время моего пребывания в Нью-Йорке.